Рецензии, статьи, комментарии
Всё та же любовь... Мифы молодых: проза и реальность
Действительно, есть ли в современной литературе те, кого мы назовем новым поколением писателей? Действительно ли молодые писатели говорят от лица некой общности? Если это так, то необходимо, собственно, ответить на два вопроса: связана ли молодая проза с реально существующим молодым поколением. Или же, попросту, разговор о поколениях — это всего навсего проблема литературной технологии, к которой вынужденно прибегают критики?
Определений поколений было множество. Можно вспомнить о "поколение рассерженных" и "потерянном поколении", о поколении "сорокалетних". Было "поколение разодолбаев" и были "шестидесятники", а среди них — советские "звездные мальчики". Есть и совсем свежие определения молодого поколения как "поколения секса" и "поколения кекса", "генерации пи" и "поколения эгоистов" (по определению нового модного журнала "Эгоист дженерейшн"). Наконец, было фронтовое поколение писателей, пожалуй единственное, в котором имя не противоречило сути. Впрочем, "новые люди", что уловила русская литература, появлялись с завидной регулярностью внутри своего поколения всегда, но именно по этим "отклонениям", и по этим "аномалиям" (по их выделенности из своей среды) зачастую все поколение получало имя. Но если нигилисты классического русского века носились еще с "общими идеями" и "общим делом", то, кажется, нынешние нигилисты обладают не именами, но кличками ("поколение пепси"), которыми так быстро заменили "детей съездов".
Во всех этих определениях есть два центра, группирующее вокруг себя главные смыслы: попытки собрать поколение вокруг идеи (рассерженные, бунтующие, потерянные, нигилисты и так далее), или же собрать поколение в простом, хронологическом смысле, определяющим человеческую жизнь и время десятилетиями — вплоть до "поколения 1937 года" Владимира Бондаренко, который при всем игровом характере своего принципа, указал на мистический фактор формирования поколения. Но мистические смыслы истории поколений нас не будут интересовать просто потому, что не человеческого ума это дело. Останемся же в пределах нам доступных и посмотрим на тех, кто сам себя понимает или не понимает, ощущает или не ощущает частью некоего большего целого — поколения.
Беспечальные правдолюбцы
Элементраный инстинкт подсказывает всем литературным изданиям: молодую прозу нужно искать. И мы ее ищем. И не только мы, но, например, и филатовский фонд активно занят проблемой молодой литературы. Не только мы, но и наши оппоненты, хорошо чувствуют эту необходимость обеспечения будущего литературы, а потому "толстые" журналы рискуют — как журнал "Москва", напечатавший повесть Максима Свириденкова "Пока прыгает пробка" и Игоря Малышева "Лис" (ставшие скорее эксперементом журнала, нежели типичной для него прозой). Рисковал, очевидно, и "Наш современник", печатая рассказ Романа Сенчина, одновременно, по-преимуществу, издающегося в "Октябре" и "Знамени". Стоит ли это "открытие дверей" перед молодой прозой таких разных по направлению журналов понимать как стирание эстетических и идеологических границ, существовавших для прежних поколений писателей? Считать ли знаком поколения их идеологическое равнодушие, или считать "идеологическим беспутством" уничтожение барьеров между изданиями? Свириденков, Малышев и Сенчин пишут в вполне реалистической манере, что, отчасти, объясняет их появление в "Москве" и "Нашем современнике", но все же я хочу посмотреть на проблему шире.
Ни Свириденков, ни Сенчин (а к ним можно прибавить еще одно имя — Маргариты Шараповой) совершенно не озабочены никакой идеологией поколения (да у нас ее и нет, кроме крайних радикалов, группирующихся вокруг маргинальных изданий, — с одной стороны, и молодых консерваторов, не имеющих никакой организационной структуры, и знающих друг друга на личном, научном, информационном уровне — с другой). Но они не просто не озабочены идеологией поколения, не просто не желают никакого социального диалога, но со всем эгоизмом ("право молодости") смотрят исключительно внутрь себя. И прежде чем ответить на вопрос, что же они там, "в себе", видят, я не могу обойти вниманием и того "встречного движения", что направлено в сторону молодой литературы от "группы поддержки", которая интерпретирует и "встраивает" молодое поколение в литературу.
Что же внешний мир предлагает им? А внешний наш мир предлагает совершенно откровенную расчетливость, направленную на создание литературной биографии. Внешний мир научает полагаться все больше и больше на пиар, нежели на талант и труд. Примером рекордного по масштабом пиара я бы назвала раскручивание молодого прозаика Романа Сенчина, которому так недавно щедро отвела газетные полосы "Литературная Россия", а обсуждению его книги "Афинские ночи" была посвящена солидная по масштабу конференция. С большой долей уверенности можно сказать, что молодую литературу старательно формируют в новое поколение. Именно они, надсмотрщики, недавно поместили отдельные особи этого поколения в кинотеатре "Россия" "за стекло", — посадили в аквариум, пообещав сладкий подарок. Раздели и обнажили, лишили совести и стыда. И как в этом же поганом эксперименте, или в нынешней еще более низкой акции "Последний герой", молодое поколение в литературе сегодня тоже отчасти "делают", — делают его жизнь, его литературу, его взгляды. Олег Павлов хорошо сказал о такой литературе как литературе клонируемой, где сам писатель, соответственно, выступает клоном, "овечкой Долли". Но, увы, многим из них это даже и не оскорбительно. Тут и беда, и вина их. Они выросли в то время, когда литературу "сооружают", когда нечто производят из ничего. "Когда умер Пикассо, — признавался один такой деятель, — я прочел, что он создал четыре тысячи шедевров, и подумал: "Подумаешь, я столько могу за день" и каждая станет шедевром — потому что это будет одна и та же картина." Образцом выбирается то, что легко тиражируется. Образцом выбирается то, что будет иметь спрос. Так формируется поколенческий миф с его высокомерным презрением ко всему и вся, с его тотальным скептицизмом и не менее масштабной внутренней инфантильностью. И попавшегося на этот эксперимент с поколением по неведению, можно пожалеть, но сознательно встающего на этот путь очень неплохо было бы "вовремя высечь", как сказал А. Панарин на обсуждении в журнале "Москва" молодой прозы.
Максиму Свириденкову шестнадцать лет, он из Смоленска, Маргарита Шарапова и Роман Сенчин — тридцатилетние москвичи. Маргарита Шарапова активно печатается в самых разных изданиях, а недавно вышла ее книга в рамках Федеральной программы поддержки книгоиздания. Романа Сенчина, как и Шарапову, настойчиво выдвигают в лидеры молодой литературы. Но без дополнения этого ряда другими именами мы не сможем представить более цельной картины молодой прозы. Без
Чем же дышит, живет и питается проза тех, из кого делают "лицо поколения"?
У Свириденкова, Шараповой и Сенчина она держится явным отвращением к реальности, явным презрением к простоте, явным желанием поиграть в литературу. Конечно же, я отдаю себе отчет, что с юного Свириденкова другой спрос, нежели с состоявшихся, с точки зрения критиков, двух других писателях. Но отмечу сразу, что повесть Свириденкова понравилась прежде всего критикам и писателям старшего поколения, очевидно, совпав с их негативным представлением о молодых, в то время как тем, кто принадлежит к молодому поколению, эта проза показалась однобоко-лживой. Именно эти писатели, как мне видится, сползли в свой узкий поколенческий миф, питаясь блудливостью свободы клубной жизни, пьянясь, околдовываясь подростковым цинизмом и утешаясь глумлением. Маргарита Шарапова проснулась знаменитой, опубликовав в "Литературной газете" рассказ "Пугающие космические сны", где критики увидели симпатию к коммунистам, увидели маленького "коммунистеныша", боящегося социального одиночества, а потому прислонившегося к протестующим красным оппозиционерам. А закончила "Некрофилом". Это последний ее рассказ, опубликованный в журнале "Наша улица", где воспроизвела патологическую психологию своего героя, наслаждающегося соитием с трупами молодых женщин. Такое "колебание маятника", я полагаю, ни что иное как свидетельство ее анархического восприятия мира и явной неуправляемости своего собственного мировоззрения. Максим Свириденков в повести "Пока прыгает пробка" дал образ поколения, сравнив его с тараканами, сидящими на краю унитаза, которых кто-то придет и смоет. Смоет ли это поколение? — Они не знают ответа. Ответить должны мы.
Казалось бы, между Свириденковым и Сенчиным значительный разрыв в возрасте - четырнадцать лет, но проза их удивительно схожа и это настораживает. Свириденков (его повесть обладает очень малыми художественными достоинствами) пишет социологию своего поколения, дает "документ" поколения подворотни и подъезда. Он пишет об их примитивно-горьком составе жизни: они пьют, спят с девками, смотрят "Плейбой", опохмеляются, курят травку и нюхают клей "Момент", они клянчат у родителей деньги и снова пьют, пьют, пьют. "Бедные дети пьют без закуски", — сообщает нам автор. Безрадостный город и безрадостный, бессмысленный мир. Тотальная бессмысленность существования и какое-то самоубийственное отношение к самому себе. Чумная жизнь как ответ на полное развоплощение реальности. Собственно в этой прозе нет ни одной мысли, выходящей за пределы этой дрянной жизни, ни одного утверждения, кроме того, что "просто им глюков хочется больше, чем жить". Наркотическое, отравленное сознание — вот итог жизни свободнорожденного поколения. Оно действительно свободно, потому что им ничего не надо. И эта пустота стремительно заполняется наркотической зависимостью, — мощнейшей преградой, отделяющей человека от жизни.
Свириденков известен в Смоленске. А вот о Сенчине говорят уже как о самом ярком представителе своего поколения: его опекает профессор Литературного института А. Рекемчук. Именно в сочинениях этого автора есть, на первый взгляд то, что делает его идеологически и эстетически приемлемым для всех. Рекемчук "феноменом Сенчина" называет правдивость: "Он не замолчит, покуда не выскажется до конца, покуда не расскажет всей правды". И он "высказывается", групповой акт насилия над любимой девушкой сенченский герой переживает "как плевки прозревшего на икону", вместе с физиологическим "освобождением" испуская из себя восторг — "Нет больше бога!. И нет больше раба!.." Такова эта правда, ничуть не смущающая специалиста по выделке молодых писателей. Но, собственно, какова же его "предельная честность", так привлекающая нынешних оценщиков литературы? Сенчин выдает себя за реалиста. Он пишет просто, скупо, но я бы сказала и топорно. Он пишет о пьяных, обкуренных, угнетенных суицидными порывами молодых людях. Его герой, учится ли он в Литературном институте, работает ли в торговой фирме ("Афинские ночи") —это всегда один и тот же усталый и примитивный герой. Сложенные простым арифметическим способом, они, тем не менее, приводят критику к "пониманию маргинализации всего народа" (А. Рекемчук), приводят критику к выводам, что как и у героя Сенчина "нет будущего, так нет его и у России в целом" (М. Золотоносов). Очевидно, что именно это отношение к России и ее народу делают Сенчина столь востребованным "лидером поколения."
Сенчин зафиксировал деградацию человека — человека столичного и провинциального. Сенчин с необыкновенной ловкостью написал большой цикл "алкашных историй", от лица героя произнеся слова: "Пей водку, — вот и все, что тебе предлагают. - Пей и не лезь". Он написал "мутное, похмельное лицо своего поколения". Критика заметила — "Время идет. А герой у Сенчина все тот же". Но это почему-то не настораживает. Не настораживает эта писательская пробуксовка, где водка и травка снова (как и у Свириденкова) почти все определяют в жизни и в сознании. Собственно вся правда и весь пафос Сенчина — это "мордой в грязь" и "мордой о стол". И так на четырехстах страницах его книги "Афинские ночи". Только помоечный колорит и зловонное дыхание, идущее от написанных им страниц почему-то выдается за реализм. А читающаяся столь явно тоска его героев по телевизионно-рекламному стандарту жизни, страсть почувствовать себя хозяевами жизни, предпринимаемые потуги к получению наслаждений незаметно делают свое дело, являясь скрытыми ценностями автора. И этот писатель определяет поколение? Писатель, рассказавший о первой любви к первой девушке через акт гнусного насилия над ней, в коем и сам "возлюбленный" принимает самое скотское участие. Писатель, знающий только гадливо-отвращающее чувство к женщине (будь то мать, подруга, возлюбленная). Писатель, у которого, как впрочем и у Свириденкова, нет ни веры, ни любви, которому отвратителен сам человек — и будет представлять молодую прозу в литературе в качестве ее флагмана?! Неужели нам нужно было пройти такой трудный и долгий путь, чтобы в сущности вернуться все к тому же перестроечному чернушному герою конца восьмидесятых годов — герою так называемой "другой прозы" — уроду, с низким уровнем интеллекта, с размазанной волей, с гаденькими чувствами? Увы, но именно в Сенчине мы видим как проросли плевелы, ядовитые сорняки литературы прежнего поколения чернушников. Сенчин и ему подобные — это их литературные дети... Они удивительно бесчувственны и беспечальны. Они холодны и расчетливы. Они и не хотят, чтобы их любили.
Нет, не только действительность виновата в том, что так изуродовала человека, но и писатели, выпустившие в литературу урода ответственны за эту злобную тенденцию в нашей литературе. И писатели, и критики ответственны за то, что заставляют понимать под "предельной правдой жизни" эту сенченскую сплошную "жизнежижу". Герой Сенчина говорит: "Мне нечем особенно дорожить, нечего защищать, охранять в себе и беречь". Под этими словами мог бы подписаться и герой Свириденкова. Хотя не достигший профессионального мастерства Свириденков, пока еще менее циничен, чем его старший товарищ-правдолюбец... И таких "правдолюбцев" мы может еще немало отыскать в современной литературе. Они дали в своих сочинениях отрицательный облик времени. В жизни их героев нет ни мужества, ни страха. Не случайно критики не раз указывали, впрочем, только дружески похлопывая по плечу, что "автор Сенчин не дает в своих произведениях никаких ответов". Он не дает ответов, так как его собственный писательский критицизм абсолютно безмыслен. И Сенчин, и Свириденков только и смогли безвольно зафиксировать растрату жизни в своих героях, —жизни, которая для них не дар, но в которой отбывают они, с некой обреченностью пожизненного заключенного, свой срок, укорачивая его не выходом на свободу, но смертельными наслаждениями. Яд времени впитывается, опять-таки, с безразличием, совершенно немыслимым ни для каких прежних поколений.
Казалось бы, молодым писателям был бы к лицу, даже естественен, некий вызов, некий суд над временем. Ведь не раз поколение в литературе начиналось с конфликта. Но и на это нет у них никаких сил, — осталась только мелкая поколенческая гордыня, направленная на примитивную войну с "предками" за лишний червонец. Нет числа таким героям, которые вообще не способны говорить "нет": погруженные в тьму реальности, они воровато тратят себя на удовольствия (и отсутствует разница в этом стремлении у семейных героев Сенчина или рано постаревших подростков Свириденкова). Но мы слышим другое, мол Сенчин не принимает действительности, возвращает ей свой билет. Но тогда очень естественно было бы полюбопытствовать: зачем и почему он его возвращает? Нет, он как раз видит выгоду в том, чтобы якобы не принимать действительности (не "принимать" в допустимую либеральную меру). Ведь сегодня комфортнее вообще не ставить никаких поколенческих "проклятых вопросов". И это, кажется, впервые произошло в русской литературе. Впервые в поколении нет "проклятых вопросов". Впервые только "пофигизм" и только "приколы" подменили сильные чувства.
Первый и самый важный урок такой прозы — душа в ней продана. Такая проза — это собрание акционерного общества без всякой ответственности перед русской литературной традицией. Писатель словно загодя, наперед изъял все главные смыслы русской культуры, словно подешевке продал души своих героев, а потом только начал писать, действительно превратив своих героев в клонируемые существа. Эта литература безжалостна, безлюбовна, бездушна. И я не хочу от нее отмахнуться прежде всего потому, что и к нам идут эти авторы. И мы печатаем их произведения. И мы не можем не видеть, что за годы "новой жизни" в России, вполне оформилась такая литература, и она имеет своих последователей и читателей. Так что же такое перед нами? Эта проза — совсем не приговор переменам, перестройкам, продажности нашей действительности, как часто пытаются ее оправдать. Для приговора в ней слишком мало силы — и творческой, и жизненной. Эта проза — действительно клон, появившийся в результате тотального исключения идеологии из жизни и литературы. Эта проза — урод, родившийся в ситуации убитой Большой идеи. И не надо нам заигрывать с молодым поколением, умиляясь их злобной правде жизни, ахая и охая по поводу их жестокости. Не имеем мы права все списать на социологию — все объяснять внешним фоном. Эта проза свободного поколения отразила парадоксальным образом только одно: свобода ничего не гарантирует в творчестве. Механическое овладение свободой дает результаты самые плачевные.
Так на что же уповать тому же Максиму Свириденкову, если своровали у его поколения Большую идею? И я отвечу: только на личность, вооруженную главными ценностями русской культуры и русской мысли. Только личностное сильное начало мы можем противопоставить в наше ответственное время идеологической пустоте. Но именно личности нет в писателе Сенчине, а о Свириденкове говорить еще рано. "Бескачественная личность", а не "предельная честность", которой мы маскируем такую прозу — вот главный печальный итог такой молодой литературы, полагающей, что она пишется о реальных людях. Еще и еще раз подчеркну, что проблема личностного начала в современной культуре стоит на первом месте. Да, нет сегодня национальной идеи, объединяющей общество, слаба идея государственная, размыт патриотизм до полной потери своих берегов. Но кто мешает именно в этой ситуации сохранять себя — сохранять в себе женщину и мужчину, сохранять в себе приверженность к культуре высокой, к наследию русской мыли? Нам ли бояться жить наперекор? Мы ли не умеет жить в своей идеальной России, коли отечество земное так порушено? Нам ли не видеть прекрасных русских людей, умеющих по-прежнему предстоять пред Вечностью в православном храме, в семье, в науке, культуре?
А потому, мне кажется, Сенчин все же не выразил мироощущения своего поколения. Не выразил потому, что и он, и Свириденков живут в ужасно тесном пространстве "жизнежижи", ощущая только "тело" своего поколения, только социологию и физиологию его. Они не вышли за пределы коротких штанишек своего поколения, за пределы актуального модного его облика, за пределы молодой субкультуры. Но именно их опыт столь нагдядно позволяет увидеть, что у каждого молодого писателя есть только одна альтернатива: или остаться со своим поколением, или остаться в русской литературе, то есть соотнести себя с совершенно иным.
Источник: «Наш современник», 2002. № 7.
Контакты
Карта сайта