Лев Пирогов о бабушке Некрасова, Джоне Ленноне и жене Толстого

Продолжим наше гадание по книжке «Литературная матрица: Русская Атлантида». Статья замечательной писательницы Лидии Сычёвой посвящена автору замечательной повести «В окопах Сталинграда» Виктору Платоновичу Некрасову.
Между авторами замечательных произведений и замечательными писателями существует известная разница. Ну как между «группой одной песни» и просто хорошей группой, у которой, тем не менее, этой одной песни нет.
Вот например. Трудно сказать, чего такого замечательного написала Лидия Сычёва. Вспоминается название только одной из книг – «Уже и больные замуж повыходили», да и то издательское. (Сама бы она поди назвала её «Живая вода» или «Святой истинный крест» или ещё как-нибудь так – труднозапоминаемо.) Однако читать Сычёву очень приятно – будто домой попал. А там всё родное, дома-то. Ты уже и забыл-то, что оно всё когда-то было, - эта вешалка, сундук, занавеска, ведро с ковшиком, цоканье ходиков в тишине, скрип половиц… Если б на минуту туда попал, умер бы от разрыва сердца. А поди объясни. Трудно объяснить, почему Сычёва так хороша. Как трудно объяснить, чего такого есть в среднерусском пейзаже, отчего дышать глубже хочется. Ну поле и поле. Ровное, скукота. Лес немножко сбоку наляпан. Ну, облака, а где их нет? Ерунда какая-то... А поди ж ты.
Что написал Виктор Некрасов, сказать легко. «В окопах Сталинграда» - и хватит, остальное не важно. «Чем триста лет питаться падалью, лучше один раз напиться живой крови, а там что Бог даст». Трудно с этим не согласиться, - кто ж хочет питаться падалью. А между тем, вспомним, кто это говорит (в «Капитанской дочке»). Существо вроде битцевского маньяка. Представим для простоты, что это сам битцевский маньяк говорит. Уже нюансы...
«В окопах Сталинграда» хорошая повесть, написавший (а перед тем проживший) её человек достоин уважения. Как Бондарев, Бакланов, Воробьёв, Курочкин... Стоит ли Виктор Некрасов в этом ряду? Такое чувство, что нет. Он «наособицу».
Те все – хорошие парни, но… как бы это сказать… «не проснувшиеся». А он – проснулся. Отряхнул. Заговорил сердцем.
Некрасов был сталинским лауреатом, а стал диссидентом. Вроде академика Сахарова. Мне кажется, он был человеком определённого своеобразного психотипа. Назовём его «увлекающимся». Или «впечатлительным». Вроде Джона Леннона, Некрасов очень на него похож. Не внешне, а…
Вот сейчас многие, возможно, обидятся. Но у них обоих (нет, я не утверждаю, что на Земле всего двое было таких, напротив, повторяю, это целый человеческий тип), у них обоих была какая-то чистая детская душа и неискушённые детские мозги. Некритические. Такому человеку пальчик покажи – у него аж зубы леденеют от впечатлительности. Как там у Шварца, «бедняжка, восемнадцать раз была замужем, её кто угодно мог убедить в чём угодно».
Джон Леннон (а его люблю, я все книжки в детстве прочёл о нём, я его портрет рисовал гвоздём на стенке сортира и так наловчился, что потом нарисовал несколько портретов красками, и один из них украли с выставки – признание, высочайший взлёт, никогда мне больше так не везло), так вот, Джон Леннон всем сердцем поверил в контемпорари-арт, феминизм и борьбу за мир, а Некрасов – в права негров (чуть не оговорился, - крымских татар, конечно). Вуман из да ниггер оф да вролд, ша-ла-ла. И что забавно: что тогда, полвека назад, что сейчас – обратите внимание. Если у человека пробуждается СОВЕСТЬ, и он перестаёт быть совковым быдлом (это тогда, а сейчас – быдлопутом), путь его становится предрешён, он будто в узкую колею попадает, будто путь СОВЕСТИ – это узкая дорожка с ограждениями по бокам, да ещё и смазанная маслом или залитая льдом. Вроде жёлоба ледяного, по которому Незнайка и Пончик внутрь Луны падали.
Тогда, в прежние времена, это были обязательно крымские татары и обязательно евреи какие-нибудь, дико много евреев; татар нужно было обязательно впустить в Крым; евреев, наоборот, обязательно выпустить, и человека с пробудившейся СОВЕСТЬЮ это начинает волновать ну просто дико, просто есть не мог, вскрикивал по ночам, метался головой по подушке, днём ходил не выспавшийся, бледный, смурной, хмурый – а что ж ты будешь делать, раз СОВЕСТЬ.
То же самое сегодня происходит с людьми. На каком бы этапе становления СОВЕСТИ они к ней не подключились, дальше их путь будет совместным, от одной контрольной точки до другой: дружно требуем фри пусси раёт, дружно возмущаемся часами патриарха гундяя, дружно убиваемся по жертвам полицейских репрессий, дружно негодуем по поводу закона, запрещающего усыновление детей в Америку, только недолго, завтра уже нассать, завтра одной рукой умираем за счастье геев, другой поддерживаем борьбу архидьякона всея Руси с гомосексуальным лобио, которое мешает нам жить.
Законы СОВЕСТИ таковы, что ежели ты сочувствуешь жертвам полицейских репрессий и телеканалу до///дь, то Олимпиада тебя просто бесит, и всякие там фотокарточки с унитазами – умри, но перепость в своём бложике. Так ты жертвам репрессий делаешь хорошо, а системе плохо.
Так вот, живи писатель Виктор Некрасов сегодня, можно было бы не сомневаться, как его сердце откликнется на тот или иной вопрос нашей информационной повестки. Оно бы сострадало жертвам-репрессий и возмущалось Олимпиадой. Сочувствовал бы защитник Сталинграда освободительной борьбе украинского народа с кастрюлей на голове? А куда денешься-то, сочувствовал бы. В конце концов, дистанция от окопов Сталинграда до «Радио Свобода» (на котором он работал и которое, по его же собственному признанию, обеспечивалось деньгами ЦРУ) ничуть не больше, чем до шествий ветеранов «Галичины».
Как говорил волшебник Гэндальф беспечному хоббиту, «будь осторожен в пути: первый шаг, сделанный по дорожке, вьющейся у твоего крыльца, может привести к подножию Огневой горы».
Что стало для Некрасова таким первым шагом, - понять это я рассчитывал, открывая статью Сычёвой. И понял. «Линия Некрасова», пишет Лидия Сычёва, была пологим спуском с вершины. Ничего сопоставимого с «Окопами…» написать не получилось. Почему? Ответ прост. Некрасов был из интеллигентной семьи, перед войной окончил Архитектурный, и война стала для него не только встречей с жизнью и смертью, но и знакомством с «большой Россией», с её народом. А дальше – война окончилась, Некрасов уволился в запас и, переполненный впечатлениями, сел писать. Писал ночами, не жалея себя, выписывался. Свечей нажёг…
И – бац! Всё закончилось. Сталинская премия, достаток, рестораны, уважаемый человек, элита. Новые знакомства, новые ориентиры. И вот уже Виктор Платонович стыдится того, каким был совком, как не умел наслаждаться творчеством великого М. Шагала. И далее по накатанной: Галич, Синявский-Даниель, Бродкий, Аннадревна. Да, пришлось пережить кое-что. Но нашёл в себе силы. Теперь – эти далеко, которые. Мужичок-с.
Лидия Сычёва приводит отрывок из воспоминаний тётки писателя: «Зина рассказывает: «Вика был на кладбище. Знакомая спрашивает: «На каком, на Байковом»? Зина с достоинством отвечает: «Вика бывает только на еврейском кладбище».
Вообще-то, Некрасов хлопотал об увековечении памяти о расстреле евреев в Бабьем Яру, так что ничего анекдотического в репризе нет. Но всё же: «На Байковом кладбище была похоронена бабушка Виктора Некрасова, для которой Вика был любимый внук», - уточняет Сычёва.
В какой-то момент было не до бабушки. Так бывает обычно: человек вырастает и лезет вдаль, всеми пятками отталкиваясь от гнезда, предоставляя мёртвым хоронить своих мертвецов, а у него – еврейское кладбище, или синхрофазотрон, или ещё какое-нибудь важное дело.
Это этап. Необходимый, но только этап. Если человек в нём застрянет, не перейдёт дальше, на следующую ступень, его синхрофазотрон, такой железный, важный, огромный, превратится в пошлое ребячество, вроде обычая купаться в фонтане у наших, извиняюсь, фантастов, вот именно во что-то вроде купающихся фантастов и превратится. На Грушинском фестивале, с гитарушкой.
Чтобы синхрофазотрону не терять весу и не снижать высоты, наш герой должен замучиться им. Быть облучён, как в фильме «Девять дней одного года», или просто устать, отчаяться, заманаться – как в жизни. «Перерасти». И вдруг до смерти захотеть домой, к бабушкиным щам и ватрушкам, к ситцевому подолу. Разорвать рубаху, вымычать слезу и взвыть от жалости и обиды – что так мало был благодарен, мало любил, таким был ей слабеньким утешением. Синхрофазотрон и счастье человечества любил сильнее глупой старухи. Ы-ы-ы!.. И с этой каменюкой в душе каждый божий день вставать, раздирать дёсны зубной щёткой и плестись к постылому синхрофазотрону, думая: о как бы я сейчас лучше возвратился домой, к ватрушкам, к ведру с ковшиком! Но плестись. И всё там, что надо, измерять и подкручивать. Счастье человечества приближая. А к собственному – ни на шаг.
Ну вот смотрите. В нынешних школах любят писать сочинения на тему «Самостоянье человека – залог величия его». Строчка Пушкина. Многие сегодня любят её цитировать. Она как бы доказывает, что русский гений был сторонником эмансипации – независимости человеческой личности от стесняющих её социальных обстоятельств. То есть был, грубо говоря, либералом.
Либералы, известно, не в большом ладу с патриотизмом. Они считают его фактором внутренней несвободы человека. И совершенно справедливо считают, так на самом деле и есть. Давайте вспомним, откуда вырвана полюбившаяся им цитата.

Два чувства дивно близки нам -
В них обретает сердце пищу -
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.

Эмансипируясь, центростремясь, обрывая пуповину, покидая нору, сжигая мосты, обрубая хвост, человек учится самостоянью, то есть учится быть независим от стесняющих его дух обстоятельств – и от синхрофазатрона (например, оказавшегося вдруг путинским), и от родины, семьи, гендера, – от всего, что виснет на ногах, держит, пытается быть сильнее.
Обратное движение – к норе, к могиле – возвращает человеку привязанности – пуповиной, долгом, привычкой (замена счастью), законом, обычаем и так далее. И – о парадокс, только тут-то он и начинает самостоять. Самостоять не шутейно, как играющая в классики девочка, на одной ножке, а солидно, как положено лысеющему прямоходящему человеку – на двух ногах.
В самостоянии только тогда величие есть, когда оно предел свой чует.
Когда одной ногой отсюда, другой сюда.
Уход без возвращения ни к чему не ведёт. Поэтому возвращение так важно. Счастливы успевшие это сделать. А те, кто наоборот, жалки. Не знаю, как кому, а мне всегда казался стыдным и жалким жизненный финал Льва Толстого. На фотографии: старая, полная, родившая десяток детей жена заглядывает в окна дома, где умирает её муж, к которому её не пускают. Потому что он «принадлежит человечеству». Не пускают все эти жучки-червячки, «истинные толстовцы». Подло, пошло и жалко.
Да, так Некрасов. Постепенно, шаг за шагом увлёкшись идеями свободы и самостояния, Некрасов эмигрировал в милую уютную Францию и на Байково кладбище не вернулся. А что же величие? Оно, сообразно вышеизложенному, оказалось к самостоянию в обратной пропорции.

* * *
Они, кстати, часто оказываются в обратной пропорции — творчество и свобода. Казалось бы, «свобода — тот здоровый чистый воздух, без которого не может полноценно существовать творческий организм», а на деле наоборот - под гнётом обстоятельств организм, глядишь, что-нибудь да выдаёт, а освободи его, и начинается ерунда какая-то. Так было, например, с нашими кино и литературой (и пресловутым «русским роком») на рубеже восьмидесятых — девяностых.
Так и в жизни бывает: мечтаешь о свободе, думаешь: «Эх, не дёргали бы...» А как она появляется, свобода, ничего, кроме пива и покурить, не хочется. Спать ещё хорошо, когда свобода. Гулять... Читать книжки – но уж никак не писать их. Пишут люди, в общем-то от горя. С перепугу. Чтобы прийти в себя, опомниться, уравновесить внутренние колебания, ритмизировать аффекты.
В творчество прячешься от давящих обстоятельств (как Набоков, когда его лялечка с женой донимали, запирался в сортире, садился на унитаз, клал на колени доску — и писал). Людям случалось писать и в тюрьмах, и в окопах. Случалось и в «домах творчества», но тогда лучше всего — когда сроки уже в печень упёрлись. Просто так пошло писать в доме творчества – приехать и специально писать, это только конченный бездарь так вести себя будет, графоман какой-нибудь.
Это мы уже размышляем над статьёй о Вячеславе Шишкове, написанную поэтом Алексеем Ахматовым. Синенькое собрание сочинений Вячеслава Шишкова очень люблю — и смешные рассказы (про спектакль в деревенском клубе, про Анастасея Сковороду), и «Пугачёва», и «Угрюм-Реку» (что нам после неё ваше золото бунта?) и больше всего про беспризорников, конечно, - на себя примерял, по возрасту подходило.
Из статьи Ахматова с некоторой обидой узнаю, что мои любимые беспризорники («Странники» называется эта повесть) относится к писательским неудачам (а я стало быть — к читательским). Но зато Ахматов проявляет себя вдруг настоящим поэтом, разражаясь настоящей истерикой («Лирика – это ритмизированные аффекты», - говорил русский лингвист и литературовед Овсянико-Куликовский) по поводу понятия «свобода». Оно этому отличному поэту и человеку, так же, как и мне, ненавистно. «Странники» забыты, сердце затопляют восторг и дружба. Слово замечательному поэту:
«Человек слаб. Без внешних ограничений, правил, норм, морали и цензуры он зачастую не способен двигаться вверх самостоятельно, тогда как вниз - сколь угодно. (...) Возможно, СВОБОДА, как ни парадоксально, есть главный враг творческого человека. (...) Какая может быть свобода у художника? Он весь в рамках задач, художественной необходимости, технологии и т.д. (...) Художник и свобода уничтожают друг друга. Если побеждает художник - он скручивает свободу в бараний рог. Если побеждает свобода - она превращает художника в себялюбивого и отвратительного дегенерата».
Пылко сказано, но глубоко правильно. Добавлю, что обычно люди искусства подразумевают под свободой определённый сорт удовольствия. Нередко художника охватывает во время работы чувство возбуждённого удоволетворения, в такие моменты ему кажется, что «кто-то водит его рукой», что у него всё получается, и он летает как птица. Это, разумеется всецело «химическая» свобода, происходящая от гормонов. Но пожертвовать ради неё, как и ради наркоманской дозы, художник способен многим.
То же и у людей.
Когда они ходят на всякие там марши «за свободу», это они ходят за удовольствием. Удовольствие, раз ужалив, может пристрастить к себе надолго, как онанизм. Ничего стыдного, если с вами это случилось, но и ничего особо хорошего тоже. В принципе в отношении свободы лучше быть умеренным скептиком. Я так думаю, что свобода – она вроде кислорода. Когда её совсем нет – жить нельзя. Когда в меру, 20 процентов, её как будто не замечаешь. Когда меньше, чем нужно, начинаешь задыхаться. Когда больше – пьянеешь, кружится голова.
Ну а в чистом виде кислород – яд. Если верить Алексею Ахматову, Шишков свободе не спускал, держал вот так вот (шевелит пальцами, показывает) её. Солидный мужчина был. Надо пример брать с него. И хотя рассказ о книжке про Советскую Атлантиду можно длить изобретённым мною способом бесконечно, как сказки тысячи и одной ночи, я вот прямо сию минуту, сейчас беру обязательство в следующий раз его закончить.
Закончить, как водится, рассказом о сблизившихся странно писателях: Олеше и Серафимовиче. Я, признаться, думал, они поместятся сюда, в этот выпуск, но они не поместились. Вырвались на свободу.


Впервые опубликовано на портале «Свободная пресса»