Ночью мне снится - невспаханное поле (уже все сроки прошли), чистые листы бумаги и рассерженный голос: "Ну что же ты?"

А я просыпаюсь и живу горько. Вчера были желтые одуванчики по обочинам, сегодня - седые. К счастью, дни идут. Делается какая-то работа, тратятся деньги. XX век разбросал частые сети, из которых не выбраться даже мелким рыбешкам. А крупных давно уже повыловили и извели как вид.

Но даже если это и так, если мир множится и усложняется уродцами и мутантами, если он двоится и отражается миллионами кривых зеркал, если поступь истины - даже громовая - не может быть уже услышанной; если участь водоема и его обитателей давным-давно решена и мусор металлолома выдается за достижение цивилизации, мне-то что до этого? Мне все равно уже никуда не уйти ни от своих одуванчиков, ни от своей любви, ни от своего поля. Да, именно в такой последовательности. Я не уйду, хотя век не оставил мне ни сил, ни терпения, ни щедрости. Платить жизнью не значит торговать собой. Но каждое движение к свету, каждое желание истины - какая боль! И я страшусь ее, оправдываясь, что не женское дело гореть на костре за слово и убеждение. Тем более что такое мученичество не публично и в обыденном понимании - бессмысленно.

Я затыкаю уши и закрываю глаза, потому что чувствую и вижу трещины и разломы планеты, те, что случатся, может быть, уже после моей жизни; те, что развели и смешали когда-то материки, подняли на дыбы океан, погребли культуры. "Поделом", - горько твержу я и изнемогаю от бессилия, потому что подло и трусливо заполнять раны земли разнообразной жратвой - в красивых баночках и цветных обложках. Человечество тонет в нечестности интеллектуалов и в бессилии мудрецов. Ни знание, ни веру, ни язык, ни любовь уже некому воспринять. За пустыней - пустота.

Женщины боятся иметь детей - не из-за дорогих пеленок. И даже не потому, что у жизни появилась цена. Женщины чуют дыхание смерти, подсознательный генетический страх - как перед вселенским землетрясением - за поколения вперед. Самые святые минуты становятся все больше похожими на самоубийство. Кто-то давится гормонами, кто-то убивает даже не зародыши - мысли; кто-то молится - безумно! О чем?!

Но какой покой разлит в каждом скверике, парке, лесу! О, давно не было такого цветения - снегового - вишни, черемухи; заревого - яблони; торжествующего - акации. Разбежались по пригоркам одуванчики, молодой гром потряхивает небесами, грозится. Что же мы не поняли в наших победительных березках, вечно целомудренных, сколько из них сока ни пей? "Беда, беда", - шелестят деревья между собой.

А вечером, когда сумерки густы, а звезды еще редки, вдруг из-за гаражей-коробок забредет к многоэтажкам, крупнопанельному домостроению, одинокая гармонь. Радостно лают собаки, хозяйки назло комарам высовываются из окон, слушают. Гармонист немолодой и подвыпивший, конечно, но в белой рубашке с расстегнутым летящим воротом, и не побирушничает, а дарит - для души старается. Гармонь живая, она и пожалеет, и повеселит. Все еще смешано в мире, и можно спастись, слушая гармониста-одиночку, рассматривая линию жизни на кленовой ладони, улыбаясь - единственным - любимым глазам. Красота как кислород, что еще позволяет дышать.

И я тороплю себя: быстрей, быстрей... Человек не червь, но он источен временем, неверием, бессилием. Передохнув на коленях у прекрасного, люди спокойней шагают в неизбежный ужас. И все тот же голос меня горько подбадривает:

"В последней мгле ты ничего не бойся,

В последней мгле - никто не победит".

1997

Другие эссе, рассказы, статьи Лидии Сычёвой читайте здесь

Книги здесь или здесь