Лидия Сычева: проза

Домашнее воспитание

Детского сада в деревне не было. Конечно, про него я слышала по радио и представляла: много яблоневых, грушевых и сливовых деревьев в мой рост, а плоды на них большие, вкусные и сочные. Дети гуляли в этом саду и ели сколько угодно. А взрослые за заборчиком дожидались.

В деревне была школа - красное кирпичное здание. Это далеко от нас - за магазинами и церковью. Церкви я всегда немного побаивалась. Может, оттого, что узкие окошки зияли темными дырами? Церковная кровля была покрыта коричневым мхом, а еще на крыше росла кривая береза. Почему суровая старая церковь позволяла расти на себе увечной березе, было непонятно?

Еще я знала, что бывают педучилища. Там учились две моих сестры. Чтобы туда попасть, надо ехать на тракторе до асфальта, потом на автобусе, заночевать у деда Гришки, а наутро еще два часа ехать на поезде в город.

А я нигде не учусь. Как зима, так дома сижу.

- Андрей, - говорила мама отцу, - надо с Валькой что-то делать. Боюсь я ее одну оставлять.

Отец вздыхал, ничего не отвечал. С утра они с мамой уходили на работу в колхоз, а меня запирали одну в хате. Соседка тетя Поля, не раз страдавшая от Витькиных проказ, приговаривала: "Слава Богу, хоть это дите у них смирное".

"Смирное дите" просыпалось поздно, гладило примостившегося рядом толстого рябого кота с сохранившейся детской кличкой Мурзик, потом спускало босые ноги на домотканый половик в мелкий рубчик и уверенно шлепало в направлении грязного ведра. День начинался.

На кухонном столе сковородки и чашки с едой прикрыты газетой. Если газета большая, то она называется "Сельская жизнь" и под ней обычно борщ и пирожки с картошкой. А под маленькой газетой "За изобилие" бывают лапша, вареники с творогом или каша пшенная.

Я залезаю на лавку и пытаюсь по-человечески усадить Мурзика. Кот вырывается и даже изловчается небольно тяпнуть меня за палец. "Эх ты, - говорю я ему, - непослушная дочка. Придется тебя отдать дяде милиционеру".

К печке мне запрещено подходить строго-настрого, но я, конечно, подхожу. Интересно пошуровать кочережкой в поддувале и посмотреть, как оседает на пол серебристая, седая зола. На плите в оцинкованных ведрах греется вода. "Андрей, - легонько толкаю я Мурзика, - скотина не поена. И у свиней надо почистить". Мурзик сыто дремлет, прикусив кончик алого языка. Я подставляю к печке табуретку и из интереса двигаю туда-сюда печную заслонку.

Играться с печкой мне быстро надоедает, и я вспоминаю про радио. Оно разговаривает шепотом уже вторую неделю, и я прижимаюсь к нему ухом. Отец говорил, что дядя Ваня на тракторе заезжал во двор и зацепил провода. Теперь, конечно, починят нескоро.

По радио я люблю слушать детское, песни и передачу "Родителям о воспитании". Вот и сегодня рассказывают о том, как родители поссорились с дочкой Таней из-за того, что она не хотела носить шапку в холодную погоду. Таня ушла из дома. На глаза у меня наворачиваются слезы - я боюсь, что такое может случиться и со мной.

Немного постояв в раздумьях, я берусь за игрушки. У меня есть пластмассовый космонавт в синем скафандре со слегка облупившимися боками, голая кукла Надя и два отлитых из свинца пистолета - подарок брата Вити. Правда, я еще тайком залезаю в большой шкаф, где в нижнем ящике у нас хранятся обрезки материала и разноцветные пуговицы в тугом мешочке. Мама у меня - швея. Я тоже открываю швейную и приглашаю голую Надю на примерку: "Какой фасон вам подобрать? А выточки где? Примерка в среду".

Мурзик просыпается и, лениво потягивая ноги, подходит. Я привязываю к нитке большую пуговицу и начинаю его дразнить. Мурзик подпрыгивает от нетерпения, зрачки у него расширяются, шерсть на затылке становится дыбом. Мы гоняем по всей хате, поднимая столбы золотистой пыли; прыгаем с дивана на кровать, с кровати на пол, с пола на сундук...

Наконец я выдыхаюсь и, схватив Мурзика под мышку, лезу с ним на лежанку. Здесь тесно из-за разложенных на просушку валенок и шерстяных носков. Распихав валенки и кое-как умостившись на теплых кирпичах, я начинаю с Мурзиком играть в школу. Из книг мне больше всего нравится "Мороз, Красный нос" с картинками во всю страницу.

"Вот, Валя, - строго учу я Мурзика, - буква А. Повтори: А-а-а". Рябой Мурзик зевает, щурится. Я тоже зеваю, млею от лежаночного жара и засыпаю...

Будит меня мама, глаза у нее тревожные: "Не угорела?" Я мгновенно схватываюсь, памятуя про разбросанные пуговицы и лоскутки. Мама быстро убирает, а я прячу лицо в лохматую шубу Мурзика. Мне почему-то хочется плакать.

Со двора приходит отец, сбрасывая в порогах грязную фуфайку. "Валя, - ласково зовет меня мама, - иди вечерять". Мне совсем не хочется есть, но я боюсь, что мама начнет ругаться, и иду.

После ужина я тащу отца читать. Мы лежим рядом, и отец уже в двадцатый, наверное, раз читает мне "Поднятую целину". Глаза у него слипаются, и он начинает заговариваться. "Не так!" - толкаю я его в бок. "Читай сама, если не так", - обижается отец. "Я букв не знаю!" - со слезами в голосе кричу я.

Но вот приходит с кухни мама. Она садится под лампочку, берет шитье. "Лежи, Валя, я тебе сказку расскажу", - говорит она. Я поворачиваюсь на бок, обнимаю Мурзика. "Летела по небу Жар-птица, уронила золотое перо..."

Мне снится высокое-высокое небо, синее и круглое. Разноцветное, сверкающее перо плывет по воздуху. Я бегу вместе с Мурзиком по весенней траве, тяну руки в небо и никак не могу достать перо. И все быстрее бегу, быстрее - раз, и полетела! ...А Мурзик там остался, на земле.

Другие рассказы, эссе, публицистику Лидии Сычёвой читайте здесь

Книги здесь или здесь

Все публикации