Помню ночь: да, десять часов вечера в октябре уже ночь; помню дорогу - она казалось уютной, надежной, машину вел колхозный шофер Слава - вихрастый, веснушчатый; умный малый - зря не болтал, только качал головой на наши разговоры. В «рафике» нас было набито полным-полно, как семечек в огурце, и от тесноты, от счастливой дороги (все, кроме меня, ехали домой), от того, что в салоне была теплая полутьма, пошла простота, доверительность, пошли беседы - о завтрашних заботах, о домашних делах, о детишках... Ехала я с учителями, в основном женщинами, их возили в область на праздник, губернатор вручал грамоты, деньги в конвертах. Праздник обсудили быстро, и решили, что это дело хорошее, давно бы так, а то вспоминают про людей лишь перед выборами; а после наш микроавтобусный коллектив разбился на пары, на группки, и у каждой была своя тема для общения, и голоса наши даже перекрывали гул мотора - ровное людское жужжание стояло в салоне. Стелилась дорога, выхваченная светом фар, мелькали лесные обочины, дорожные знаки, указатели деревень и поселков. Меня, человека приезжего, не оставили вниманием - со мной беседовал сам глава администрации. Район у него тихий, с лесами и отвоеванными у лесов полями; далекий - мы уже ехали три часа на большой скорости, бедный - без производств и хороших налогов, но глава гордился, хорошими людьми, вот например, учителями. А Москву и москвичей он ругал. Я соглашалась охотно.

- Я, знаете ли болельщик, в молодости мы за своей командой и в Киев, и в Тбилиси, и в Ереван летали. Друг у меня такой же. Ну, судьба после института раскидала, я здесь, в Прелестном, осел, а он в Москве. Приехал к нему на прошлой неделе, обнялись, посидели - не видел его лет пять. Говорю: поехали на «Динамо», матч - судьбоносный. Он: зачем переться в такую даль, лучше по телевизору посмотрим. Телевизор - в полстены. Я говорю: Толик, ты что? С ума сошел? Какой телевизор? Кто смотрит футбол по телевизору? Езды до стадиона сорок минут! Так и не поехал! Вы представляете, что это за народ?! А ведь какой парень был! Всех, всех Москва погубила...

Ещё мы говорим про политику. Я беседу поддерживаю живо, потому что в машине тепло, темно, и я боюсь задремать, кроме того, в голове моей шевелится корыстная мысль - из райцентра Прелестное, куда нас привезет вихрастый Слава, мне нужно двигаться дальше, но нечего и думать об этом ночью. Пока я прикидываю, как намекнуть главе про то, что мне негде переночевать, он сам приходит на выручку:

- А гостиниц у нас нет. Хотите, попрошу Анну Петровну, директора, она вас к себе возьмет?

- Неудобно человека стеснять... Может у вас официальные какие-нибудь ночлежки есть? Ну, Дом колхозника, например?

- Стоп! - глава звонко хлопает себя по коленке. - Я вас в детский приют устрою! Идет? Мы его недавно открыли.

- Это детдом, что ли?

- Наподобие. Ребятишек прособирали по району - у кого родители пьяницы, у кого - сидят, ну и в бывшем детсадике (рожать-то теперь не рожают, бросили) открыли приют. На восемнадцать человек.

- Понятно, - я из последних сил борюсь с дремотой.

Помню, как мы приехали, вышли из машины у деревянных, в две крутобокие створки, ворот. От ворот - частый забор, невысокий, но частый - доска к доске. На заборе - серый, пушистый кот, равнодушно поглядел он на нас и не тронулся с места. Ночь была необычайно тёплой для этого времени года. Она была свежей, многозвездной, и округа, пропитанная живой тишиной - изредка побрехивали собаки, да кое в каких дворах утихали последние хозяйственные шумы, - округа была озарена серебристо-синим светом звезд - рясных, ясных и далеких. Я подняла голову - поредевшая крона старой березы вся была наполнена звездами; влажным, таинственным светом поблескивали ветви, а белая, в черных трещинах кора казалась скорбящей, вздыхающей. «Вот и зима и скоро», - сказала я вслух, невпопад разговору. И еще мне очень понравился кот на заборе, захотелось протянуть руку, погладить его, но в нём было столько хозяйственной солидности, самостоятельности, что я не посмела. Кот посмотрел на нас, посмотрел, и зевнул. Потом закрыл глаза и окончательно потерял интерес к нашей депутации.

И кот, и забор, и ворота, и невысокий дом принадлежали шоферу Славе. К приюту он нас не повез:

- Там, Александр Семенович, грязь, еще сяду, и будем всю ночь машину дергать, - объяснил он главе.

- Ничего, ничего, Слав, мы дойдем, тут близко, - засуетился глава, - ты отдыхай, поди намучился нынче?

- Да ладно, - великодушно сказал Слава. - Фонарик дать?

- Не заблудимся...

- Ну, пока.

- До завтра.

- Спокойной ночи! - голос у меня сорвался, и я своё напутствие почти пропищала. Кот открыл один глаз, подозрительно взглянул на меня, а после осуждающе качнул головой.

Помню, как мы шли в приют - и впрямь, путь близкий, в грязи протоптана твердая тропинка; звезды освещали улицу, от меня падала огромная, длинноногая тень, глава нес мою сумку - очень легкую, я и сама бы с ней справилась... Хотелось поскорее остаться в одиночестве, отдохнуть от разговоров. Александр Семенович меня опекал:

- А завтра Славе скажу, он вас и отвезет в Баравино.

- Да я сама...

- Ну что вы! Это же не Москва!

- Я заплачу...

- Глупости какие! Если бы еще бензин был, совсем хорошо.

Но неохота думать про завтра. И про сегодня. Вообще думать неохота.

Вот и приют - от приземистого, двухэтажного здания навстречу нам движутся несколько темных фигурок - мальчишки-подростки. Идут быстро, почти бегут.

Глава колотит в дверь. Нам долго не открывают. Наконец на пороге появляется простоволосая, в байковом халате, женщина - Татьяна Павловна. Оправдывается:

- Думала, опять ребята балуют, только-только их прогнала, слышу - стучат. Уж хотела участкового вызывать.

- От женихов отбоя нет?

- Да грех жаловаться.

- Татьяна Павловна, я к вам с просьбой: пристройте женщину переночевать. Её завтра в Баравино Слава повезет.

- Конечно, конечно.

- Глядите, она из Москвы.

- Хорошо, хорошо.

- Так я пойду?

- Идите, идите...

Я пробиралась вслед за Татьяной Павловной по коридорчику, тесно заставленному обувью. Тут и кеды, и сандалии, и сапоги резиновые, и ботинки, и туфли-лодочки... Меня, как и всякого нормального человека, пугают исключительные места обитания: тюрьмы, раковые больницы, сиротские приюты, дома престарелых и сумасшедшие дома. Они меня пугают тем, что человек туда может попасть совершенно незаслуженно. Допустим, сидит в тюрьме невиновный. Ужасно! А в приюте - все невиновные. И тоскливо было на душе, словно я попала в зону беды, концентрированного несчастья.

Из комнаты в комнату вихрем пронеслись несколько мальчишек, со смехом, визгом; на бегу кинули мне: «Здрасть!».

- Поздно уже, завтра в школу, никак не угомоню, - позевывая, объяснила мне Татьяна Павловна. - Какой день ничего, а то носятся, как оглашенные. Здесь у нас живут девочки, - она обвела рукой просторную комнату, в которой находилось место нескольким шкафам, полкам, отгороженному ширмой закутку; в углу на тумбочке стоял телевизор, посреди зала - два массивных кресла, диван. - Я вас на мягкую мебель положу, - кивнула она на диван. - Новое всё, спонсоры к первому сентября подарили. А вон там, - она показала на дверь, - душевая, а рядом, - следующая дверь тотчас приоткрылась, высунулись три девчачьи любопытные мордашки, - спальня. Вечером не уложишь, утром - не разбудишь, - посетовала она. - Девочки, закрывайте дверь и свет гасите...

Помню, как наш приют стал отходить ко сну. Сначала, ворочаясь на диване, который и впрямь оказался мягким, я перебирала впечатления прошедшего дня, дороги. Я думала о мелочах, совсем незначительных бытовых мелочах - про то, как долго не могла найти в транспорт в Прелестное, ходила, уговаривала частников и тут меня подобрал «рафик» битком набитый учителями; думала про то, что надо решать что-то с теплой одеждой, обязательно выбрать время и купить пальто или тёплый плащ; и конечно, покупать нынче можно только на рынках - магазины не по деньгам... Еще я подумала о том, как все эти мелочи - отсутствие рейсовых автобусов, денег, хорошей одежды - мешают жить, замутняют смыслы, отвлекают от будущего. Вот, например, завтрашний день, утро. Я попыталась их представить, но ничего у меня не вышло. Может, потому что устала?

Через большие окна, прозрачный тюль занавесок шел в мою комнату звездный свет. В Москве ведь не посмотришь на звезды, ну, если только специально ехать в Планетарий, и то они там не живые. А здесь всё: и мой спеленатый белым диван, и затоптанный коврик, и я сама, лежащая поверх одеяла, - всё было овеяно звёздной серебристой пылью, и она казалась такой материальной, явной - хоть собирай её в ладони. И я вдруг подумала, что наш приют похож на корабль, плывущий во времени. И мы идем - через вселенную, минуя галактики, «черные дыры», оставляя позади взрывы сверхновых звезд, и все мы, люди, так одиноки в своем скитании, так безотрадны, беспомощны перед ежедневной опасностью одиночества; и все мы - сироты перед бездной жизни, и все - родственники друг другу. И отчего же родственность эта в нас так искорежена, извращена; отчего мы отправляем своих детей в приюты, а стариков - в дома престарелых? Отчего люди убивают друг друга в войнах, отчего голодают и вымирают целые народы? Ведь звездный свет озарял жизнь поколений и поколений, светил в пещеру дикарю, в хижину индейцу, во дворец - радже, и каждый человек хоть раз в жизни смотрел на звезды и думал о вечном. И как это просто - сверять курс своей жизни с красотой!

Я знала, что мысли мои не новы, и, как часто бывает ночью, вечером, - наивны, и что не надо никому говорить о них днём, но странное дело - здесь, в приюте, в светлой звездной ночи, мне хотелось быть наивной и простой. И где-то по краешку сознания мелькнула мечта о том, чтобы в моей жизни было много таких ночей и много добрых мыслей.

И тут я стала думать о счастье. Я стала думать о том, что я очень счастлива и что очень боюсь лишиться этого чувства. И стала разбирать: а в чем оно, моё счастье? Ведь в наше время мало кто может сказать о себе: я счастлив. Я, конечно, тоже не бегаю и не кричу об этом на каждом углу, но самой себе могу ведь признаться! Любовь - как звездный свет - если она есть, никакие бездны вселенной не страшны. И дневные беды жизни тоже. Конечно, у меня есть работа, которая мне нравится - я служу в Институте почв, есть зарплата, которую мне вовремя платят; я, слава Богу, здорова... Но главное - я не одинока, не бесприютна в своей, теперь уже взрослой и ответственной жизни. И так сладко, сладостно вспомнился мне в эти минуты муж, его объятия, поцелуи, ласки; вспомнилась его заботливая тревога, когда он отпускал меня в дорогу; вспомнился его нежный, берегущий взгляд... Я тихонько, слабо провела ладонью по животу: он ещё не знает, что у нас будет сын. Или дочь. Лучше, конечно, сын - я пустилась в мечтания, как буду пеленать малыша, а после - возить в коляске, потом водить за руку, покупать ему в «Детском мире» грузовики... Конечно, у нас с мужем отношения не сусально-идиллические: если я в чем-то ошибаюсь, он мне обязательно скажет. Очень осторожно, меня жалея. Очень скупо, точно выбирая слова. И от этого мне невыразимо больно, совестно, стыдно, потому что прежде чем так сказать, он мою ошибку переживет в себе. Мне повезло - у меня умный муж. Семейная жизнь всегда тяжела - и когда глупый человек рядом, и когда умный. С глупым мужем себя жалеешь, а с умным - его. Но с умным мужем ведь намного интереснее жить, радостнее. И здесь, на приютском диване, я вспомнила все наши размолвки, его сердитость, наши примирения с такой нежностью, благоговением, благодарностью. И мысленно пообещала ему быть лучше, толковей, сообразительней.

И тут же я устыдилась своего тихих, ночных мыслей: разве можно думать о личном счастье в приюте? Вот у нас будет сын, мы его будем воспитывать, жалеть, иногда и побалуем, чего ж, родная ведь кровинка! А приютским детям как поможешь? Вот если бы я была богатой или могущественной, тогда - дело другое. А так... Но почему же любовь моя кажется мне такой большой, драгоценной, не равной ни деньгам, ни власти, ни долгой жизни, ни самым утонченным мирским удовольствиям? Любовь двух обыкновенных людей. И снова я мысленно вернулась в мужнины объятия, и так мне стало тепло, просто, уютно, что я и не уловила мгновения, когда ночные раздумья перетекли в тихий, глубокий сон...

 Утро пришло ко мне рано. Окна комнаты, где я ночевала, выходили на восток. Заря здоровым, малиновым румянцем, разлилась по небу; солнце постепенно набирало силу; светло, бодро полились широкие лучи - день обещал быть ясным.

Я поднялась. Странно, как одна ночь может сроднить с приютом: всё мне показалось тут объяснимым, привычным. Аккуратно заштопанный в нескольких местах пододеяльник. Занянченные, старые, видимо, не раз стиранные мягкие игрушки - огромные зайцы, собаки, медведи; лисы, крокодилы и слоны размерами поменьше. Много комнатных растений - алоэ, традесканции, белая и розовая герани, бегонии. Зелень росла щедро, буйно - это мне понравилось. В святом углу, на высокой подставке находилось некое подобие иконы - вырезанная и аккуратно наклеенная на картон репродукция с библейским сюжетом. Рядом стояла потемневшая, глухо поблескивающая старым маслом лампадка.

Я прошлась по залу. Из девчачьей спальни слышалась веселая, приглушенная возня, чей-то низкий голос бубнил математическое правило: «Чтобы дробь разделить на дробь, надо числитель первой дроби умножить на знаменатель второй, числитель второй...» На книжной полке вкривь и вкось стояли несколько разномастных томиков. Я взяла крайнюю книжку: «Татарская кулинария», - затейливой вязью было выведено на обложке.

Заглянула в отгороженный ширмой закуток. Видимо здесь девочки играли в «дом»: взбитые подушки, наряженная кровать, вышитые думочки, домотканые половики, нарисованное на картоне окошко с кружевной занавеской...

- А вы ночью ничего не слыхали? - Татьяна Павловна стояла рядом. - Здравствуйте, или хоть, доброе утро! Ну, эта ночь у нас - как никогда!

Силюсь вспомнить ночь - что же было странного? Ах да, меня разбудила девочка и поздоровалась. Я ещё подивилась: надо же, какие дети воспитанные, ночью приходят здороваться!

- Света меня искала и подумала, что я сплю на диване, а когда вы голову подняли, она с перепугу и поздоровалась! - смеется Татьяна Павловна. - У нас ночью беда приключилась, с Надей была истерика. Она с мальчиком дружит, с Колей. А ума у обоих одинаково. Он вчера дружков подослал, они ей в форточку бросили записку, будто Коля на мотоцикле разбился. Она - в слёзы. Так в три часа ночи пришлось этого Колю вызывать и Наде показывать, что он - живой-здоровый. Она опять плакать, теперь уже от обиды на Колю. Полночи пробегали с валерьянкой, валидолом, хотела уж скорую вызывать! Вам завтрак сюда принести или вы со всеми будете есть?

- Со всеми, - мне стыдно, что я спала, как сурок, и ничего не слышала.

- А, ну хорошо. Как девочки пойдут, так и вы за ними. Схожу, гляну, что там на кухне...

Приют окончательно просыпается. Бодро, с притопами, запел, затарахтел зарубежными ритмами магнитофон. Вышла из спальни уже одетая, причесанная Надя - в черных брюках, черном свитерке; волосы собраны на затылке, в ушах - клипсы. Я украдкой, но внимательно поглядываю на неё. Она ловит мой взгляд и смущенно улыбается. В приюте среди девочек она старшая и начальственно подгоняет их: «Аня, ты портфель собрала? С вечера надо это делать. Света и Наташа Белова - вы по группе дежурите, помните? Цветы не забудьте полить, листья протереть. Так, все готовы? Пошли завтракать!»

И вот мы все собрались в столовой. Среди ребят особенно выделяется рослый, симпатичный Лёня - с чистым, ясным лицом, правильными чертами. Я сижу всё-таки чуть поодаль от общих столов, и странно смотреть, как рослый Лёня ест манную кашу. Завтрак - большая тарелка манной каши, белый хлеб с кусочком сливочного масла и какао. Ребята едят быстро. Я - медлю, мешкаю.

После завтрака приют пустеет - ребята расходятся на занятия.

- Приезжайте ещё! - приглашает меня, улыбаясь, Надя, и клипсы в её ушах посверкивают, улыбаясь. Она совсем взрослая, учится в ПТУ.

За Леней заходят товарищи - «домашние» ребята. Лёня всех их выше, шире в плечах и симпатичней. И одет не хуже. Только рюкзак для книг у него детский - с двумя нарисованными зайцами. Лёня небрежно несет зайцев на спине. Уходят и младшие ребятишки - деловито, дисциплинированно. Я стою во дворе - жду обещанного Славу с машиной.

Утро теплое и день будет ясным. Приют стоит на пригорке, а пониже - соседские строения, сараи, невзрачные дома. На потемнелых от времени шиферных крышах - золото опавших листьев. Листья нападали с вековой березы, старого, умудрённого жизнью дерева. Каждый лист лежал на крыше отдельно, каждый был красив своей неповторимой, единичной красотой. И весь поселок - я вспомнила его название - Прелестное, был в темных крышах и золотых листьях; лимонным, малиновым, багряным цветом выкрашены были деревья и кустарники, кое-где сохранилась и зеленое, летнее; но всё же было ясно, что пришла осень, как допустим, приходит к человеку зрелость, и никакого пути назад нет... Вдруг я почувствовала, какой здесь свежий, целебный воздух, его хотелось пить и пить. Так утоляют жажду ключевой водой в жаркий полдень, так целуются стосковавшиеся люди после долгой разлуки, так прощаются с любимым и не могут наглядеться в родные глаза, и я вдыхала глубоко, полной грудью, и качала в изумлении головой. Если бы я могла сочинять стихи или песни, я бы сейчас запела. Но вместо этого я сказала вслух, себе:

- Хорошо бы прожить сто лет, не меньше, а умирая, оглянуться на свой путь и удивиться - каждый день как золотой лист!

- ...А вы кто ж будете? - спросил меня глухой женский голос откуда-то сбоку.

Я обернулась. Передо мной стояла женщина лет сорока в сиреневом берете, сером пальто, серых, немного облупленных временем туфлях. Рот она закрывала ладошкой. Глаза её смотрели с простодушным, удивлённым любопытством.

- Это из Москвы человек, ночевал у нас, Александр Семенович привел вчера, - объяснила за меня Татьяна Павловна. Она вышла из дверей, одетая, в руках у неё была сумка. - А это, - Татьяна Павловна представила незнакомку, - воспитательница наша. - Что эт ты, Вер, рот затуляешь?

- Зубы вчера ходила вставлять, так плохо разговариваю теперь. Ну как тут?

- Да ничего. Надю, правда, обидели, - и она вкратце пересказала ночной случай. - Пойду я. До свидания! Другая работа ждет, - она махнула нам на прощание, заспешила к воротам.

- Что за работа? - спросила я у Веры.

- На рынке сидит, торгует. На сто семьдесят рублей нынче не проживешь. Я вон за зубы двести отдала. В долги залезла. Глянула в зеркало, а зубы повыпадали. А отчего повыпадали? Если жизнь удалась, то зубы целые, на месте.

Чтобы поддержать разговор я сказала:

- А ребята у вас хорошие.

- Хорошие, да.

- А Леня - такой симпатяга!

- Славный парень, и с девками не связывается. Всё книжки читает, выучиться хочет. Мать у него сидит - утопила Нинину маму в колодце (Нина - маленькая такая, с хвостиками, беленькая, может заметили?), а отец - в Мурманске. Я, - говорит, - его не прокормлю. Отец - ничего и пьет не здорово. А то у нас, в основном, дети алкашни. А Надя - сирота круглая.

- Неплохая девчонка. И помогает вам, наверное.

- Да, она уже в разуме взрослом. Говорит летом: надо бычка завести. На мясо. Ну, ребята травы накосили, - она махнула в угол двора, где был сложен приземистый, осевший стожок, - администрация денег на скотину дала. Но бычка путёвого не попалось. Телочки, в основном. А на мясо, конечно, лучше бычка... Потом, - Вера отняла руку от лица и стала говорить медленно, стесняясь протеза, - у нас ведь огород свой, теплица. На болото ходили, пять ведер клюквы набрали... Сашка! Не труси пыль, отойди! - приказывает он белобрысому мальчишке, выбивающему возле нас половики, - места тебе, что ли, нету?

Сашка, напоследок тряхнув особенно сильно, скрывается в доме.

Вера объясняет:

- Нервный парень. Отца нету, мать и сожитель напились одеколону, сожитель помер, а мать - ослепла. Теперь в интернате специальном.

- А чего он не в школе?

- Да во вторую смену ему...

...Помню, как уезжала я из Прелестного. Мы стояли с Верой во дворе, и она всё занимала меня разговором, рассказами; подъехал Слава, вышел из машины. На плече у него, как символ мудрости, важно сидел вчерашний кот. Слава кота нежно поглаживал. Поздоровались.

- Ну, поехали?

- Поехали, - вздохнула я.

И мы ехали по нашей красивой, утренней земле; земле в лесах и перелесках, усталых пашнях и остывающих реках; ехали по асфальту, бетонке, проселкам; ехали мимо черных, брошенных деревень и хуторов; ехали в тишине, молчании и раздумье. И теперь, при утреннем ясном свете, люди уже не казались мне одинокими во вселенной, наоборот, и жизнь, и земля, и видимые и невидимые просторы - все вдруг представились мне сиротами, нуждающимися в любви каждого из нас. И я вдруг поняла, что и нашу землю, и облетающие осенние березы, и ночной звездный свет я люблю не меньше, чем моего мужа, моего ребенка и моих родителей. И что всё это я люблю одной, неразделимой любовью. И что я не знаю, не понимаю, откуда во мне это чувство, но я буду его беречь, растить в себе, и никому, никому, не позволю его отнять!..

Другие рассказы, эссе, публицистику Лидии Сычёвой читайте здесь

Книги здесь или здесь