Прошлое лето выдалось на редкость жарким. Уже в девять утра небо начинало придвигаться к земле, и душная горячая синева прочно становилась над горизонтом. Придорожная лебеда пообтрепалась, пожелтела и запылилась. Старые клены у нашего дома держались, но листва на них была темней и горше чем всегда. Ночи были ясные, глубокие, с россыпями мелких ярких звезд, и почему-то думалось, что там, наверху, покойно и прохладно.

Вставала я рано. За ночь воздух свежел, на востоке бодро выкатывалось солнце. Соседский дед Болотев, грубо понукая и размахивая палкой, гнал корову в общественное стадо. По дороге в город громыхали КАМАЗы. Кричали запоздалые петухи. Кое-где на огородах мужики налаживали полив.

Бывало, что на небе с утра плавала какая-нибудь белая рванина из облаков, но дождя все равно не получалось. К обеду начинало печь так, что куры дурели, и, закопавшись в золу, страдали, разинув клювы.

Из-за жары ничего не хотелось делать. Краски и кисти сначала были торжественно разложены на столе, потом перекочевали на подоконник и, наконец, в беспорядке были сброшены в походный чемоданчик. Отпуск постепенно двигался к концу, и чтобы меньше об этом думать, я сняла календарь со стены. По вечерам, разувшись и закатав до колен штаны, я таскала бесконечные ведра на огород; местное радио почти ежедневно передавало тревожные сводки; но больше всего меня возмущало то, что в Москве все это время шли бесконечные и абсолютно никому там не нужные дожди.

По субботам я обычно отправлялась в город на рынок. Ряды были богатые и иногда я не выдерживала и что-нибудь покупала: живую рыбу, краснодарские помидоры или большие сливы. Дома все это съедалось раньше, чем превращалось в натюрморт.

Как-то раз прямо с рынка я пешком отправилась на почту - городской автобус по случаю базарного дня был переполнен и при езде его даже накреняло набок. Солнце светило еще не в полную силу и идти было легко.

Размышляя о неудавшемся лете, я рассеянно шла по Малой Никитской и вдруг... На щербатом сером тротуаре, немытом со времен давнишнего дождя, раскатились крупные отборные вишни, свежие и непримятые. Наверно, кто-нибудь неосторожный споткнулся и рассыпал ведро - сначала подумала я, но что-то меня застопорило, как-то уж слишком картинно рассыпались вишни! Народ сторонился и бережно их обходил.

В раздумье я подняла голову - высокое, сильное вишневое дерево из убогого палисадника нависло над тротуаром. Крона его на солнце казалась почти черной - листьев было мало, а плоды рясно улепили ветки. Перезрелая вишня мягко шлепнулась к моим ногам...

И все равно дождь не явился! Вечером я поливала капусту, и мне нравилось ступать босыми ногами по нагревшейся за лето земле, и смотреть, как крупные черные трещины пьют и пьют серебристую струю из нового оцинкованного ведра, тоже серебряного. Ветер набежал и дрогнул в кронах соседских яблонь. Дед Болотев, опершись на штакетник, с плохо скрываемой радостью, спрашивал у отца, кивая в мою сторону: "Че, ваша-то замуж не собирается?" Отец отшучивался и переводил разговор на политику.

А все дело было в дожде... Вышла мама на крыльцо, посмотрела на небо, покачала головой. Первые звезды пробились сквозь облачную вату. Дети мои не зачаты и не рождены, хотя сделать это давно пора. Но живут же люди полнокровной жизнью без руки или без ноги? Глухие пишут музыку, слепые - стихи. Почему же без любви нельзя браться за картины?

Танька Становых прибегала ко мне в гости, деловито просматривала пополнения в моем гардеробе, комментировала: "Твои костюмы похожи на бронежилеты". Я отмахивалась, торжественно выставляла работу на мольберт. Труба котельной убегала в небо, и рядом цвела урна для мусора, красивая, как напольная ваза, из нее локонами бежала банановая кожура, а окурок поодаль лежал, махонький. Танька внимательно смотрела; потом профессиональным жестом трогала мой лоб - она медсестра, и познакомились мы, когда я малярничала в их поликликлинике.

Зима в Москве длинная, серая и глупая. Все время мне хотелось спать. На работе я смотрела на всех мутными глазами и мысленно посылала к черту начальников, заказчиков и Петю-отделочника, мнившего себя непризнанным, но великим поэтом.

По вечерам, если в афише встречались композиторы попроще, я брела в консерваторию. Под музыку хорошо мечталось, забывалась труба и урна, и я думала про лето: какие будут пузыристые теплые дожди, и как быстро посветлеют потом мутные лужи, и какой разольется пьяный воздух, а я буду ходить в маминых резиновых ботах и за мной протянется упругий зеленый след... Будили меня аплодисменты и крики "браво".

И вот теперь лето есть, а дождя - нет. Просила лекарство, а дали обезболивающее. Речка обмелела, скоро через нее коровы переступят и жирная тина сохнет у берега. Что из того, что моя личная тревога припрятана в чемоданчике с красками? По ночам она глухо скребется и просится на волю, а я беспокойно ворочаюсь на жаркой простыне и придумываю что-нибудь хорошее, чтобы ее отогнать.

В очередную субботу я "голосовала" на дороге, возвращаясь с рынка. Сумка у меня была набита хлебом. Белая легковушка сначала проехала мимо, но потом притормозила и сдала назад.

- Соседку и не узнал сперва, - извиняюще сказал водитель. Я с трудом его припоминала - кажется, с нашей улицы, из большого двухэтажного особняка. Ворота у них коричневые, высокие и глухие.

- Хоть бы дождь пошел, никакого терпения нет! - поделилась я своей заботой.

- Да...

Ехали мы небыстро, асфальт уже стал мягким.

- Вид у Вас какой-то усталый, - сочувственно сказала я.

Он посмотрел недоверчиво:

- Ты что, ничего не знаешь?!

Я недоуменно пожала плечами - что я такое должна знать?

- Слушай, - медленно начал он, - я тебя очень прошу, поехали, посмотришь как я живу! Нет, не бойся, - заторопился он, - это ведь рядом с вами, просто хочу тебе дом показать.

- Ну ладно, - вздохнула я, мысленно прикидывая, стоит ли об этом рассказывать дома.

Мы сидели в просторной гостиной, и я почти утонула в глубоком цветастом кресле, голые коленки только торчали.

- Ты ведь сама видела, - говорил он, сбиваясь, - какой дом! И все своими руками! Это ведь она мне житья не давала - стройся, мол. Нет, я рад теперь, посмотри какие потолки, и мебель всю купили. Платьев два шкафа - хочешь покажу? - я отрицательно мотала головой, - спрашиваю ее, а как же Лена без отца будет? "Ничего", - говорит. Ну скажи, что ей надо?! Две машины у нас.

- А Вы, случайно, не алкоголик? - осторожно спрашивала я.

- Да ну, ты что! У меня такая работа, света белого не вижу, когда пить? А она теперь ушла к родителям, вот ездил, уговаривал, просил вернуться - ни в какую! Ты, - говорит, - мне противен! Огурцов пропасть в этом году, полную ванну нарвал, ты не знаешь, как закрывать?

Я сказала.

Мы долго потом говорили уже как бы ни о чем.

- Вы так не переживайте, - успокаивала я его на прощание, - все утрясется. Хотите погадаю Вам, у меня бабушка цыганкой была; вот видно, что линия жизни у Вас длинная и глубокая, значит, будете жить счастливо. Несчастные долго не живут, они, как наркоманы, быстро умирают. У Вас еще будет любовь, и сын, и утешение. Ну, посмотрите на меня, разве я умею врать?! - рука у него сильная и доверчивая, отпускать мне ее не хочется.

- Постой, - вскинулся он, - возьми что-нибудь, ну вот хоть, - он схватил со стола хрустальную корзинку с конфетами.

Я улыбнулась и покачала головой:

- Не надо. Сладкое не люблю.

Ночью я не спала. Душно было, марля на окошке не шелохнется. "Даже самый пустой орех хочет, чтобы его разгрызли", - беспокоился старикан Ницше о себе - ну чем не дед Болотев? Что же говорить о перезрелых вишнях?!

Удивительно, что я могла бы жить здесь, на одной улице с родителями, носить простенькие платьица и сарафаны; провожать по утрам любимого мужа на работу, придирчиво осматривая его сорочки и брюки; быть хозяйкой в просторном высоком доме и хвастаться перед гостями большими детскими комнатами; выращивать лучшую в округе картошку и забивать погреб редкостными солениями; основательно ездить за покупками в Москву и привозить Таньке Становых в гостинец пласты копченного сала и домашнюю колбасу; слушать по вечерам на широкой низкой лавочке как жалуется Васькина гармонь на соседней улице и смачно шлепать на голых полных ногах комаров; и если о чем всерьез переживать и тревожиться сердцем, так это о том, что в Индии сикхские террористы опять взорвали бомбу и перебили много народу... И что же, спрашивается, во мне не так, если до сих пор нет у меня такой жизни?!

В среду утром я уезжала, а ночью дождь все-таки пошел. Я проснулась от глухого плотного шума, марля на окошке была сорвана и на подоконнике накопилась уже порядочная лужа. Пахло ветром, приятная сырость вползла в комнату. Дождь шел деловито и основательно, он делал свою работу как ни в чем не бывало, похоже, не осознавая никакой вины за изрядное опоздание - пришел, чего же тебе еще! Изредка доносился глухой гул и вспыхивали зарницы. Я представила, завтрашнее хмурое утро, и кроссовки будут тонуть в мягкой податливой земле, и сумки никуда не пристроишь из-за сырости... Но настроение у меня не испортилось.

Честно говоря, в эти минуты, прошлой жизни мне стало совсем не жаль...

Другие рассказы, эссе, публицистику читайте здесь

Книги здесь или здесь