Ночью просыпалась, переворачивалась, шерстяной плед сползал на пол. Ежилась от свежести, ворочалась на непривычном ложе - кровать с досками вместо сетки, тугая высокая подушка, словно живыми перьями набитая; я крутилась, заворачивалась, и все пыталась войти в сон - красивое виделось. Улыбалась под утро с закрытыми глазами - "на новом месте приснись жених невесте" - старая присказка, что я, маленькая! Дома я, дома...

А оказывается, всю ночь в окна ухало и билось - прилетал ветер-разбойник, холодный, растрепанный, сильный, с крупными горошинами дождя, такими крепкими и гладкими, что даже о стекло не разбивались. На траву так и упали кругло. Вот теперь достать бы из дальнего ящика буфета серебряный поднос и насобирать дождя! Глупости, конечно, - одергиваю я себя.

Но ветер правда был, и от этого никуда не денешься. Бросался листьями что послабее, пообтрепал яблони - уж на что они у нас кряжистые, основательные. Спелые яблоки раскатились по траве, чуть застыли от земли, затуманились. Я насобирала в цветной подол, несу к скамейке, сажусь, выбираю румяное, свежее. Впиваюсь в сахарную спелость - ничего белее не бывает, даже облако в солнечный день. Жмурюсь от удовольствия. Подумала: прилетал ночью любимый, набросал яблок под окно, умчался. Дожидаться не будет, пока я нанежусь - некогда ему...

Знаете ли вы, как варят борщи? Нет, не на городской стерильной кухне и не в беленой хохляцкой мазанке. У нас, где широкое небо, скорые ночные дожди и петухи в пять утра орут с исступлением. О, наши борщи!

Кухня во времянке - послушная, жаркая. Сначала сосновыми стружками, сухими кукурузными кочерыжками раззадоренная, потом дровами - сушняком грушевым, вишневым, кленовым - каждое дерево по-своему пахнет и горит особо. Чугун ведерный, закопченный - с незапамятных времен у нас, черный, будто у чертей отняли. Славно в нем кипит молодая картошка, где и не заметишь на бочке свежий лоскут кожуры. Тут же бурлят петрушечные коренья, головка лука, приправы. Вьется по улице зеленый аромат - борщ варим!

Идет Петровский пост. Хотя мяса все равно нет. Зато поджарка богатая: резаный тыквенный цвет, морковка - хрупкая, хрусткая; молодой лук - не лук, сирень! Перец зеленый, красный, желтый, блестящий, здоровый, помидоры перезрелые, так и брызжут соком. Масло пахучее, лениво льется из оплетенной соломой бутылки.

Да, не забыть выбрать кочан капусты, крепкий, как кулак хорошего мужика. И огородная зелень - такая яркая и упругая под тяжелым ножом - кинза, петрушка, укроп; молодой чеснок - это в конце.

За столом щедро плеснуть в миску с борщом свежей сметаны, что матово белеет в старом глиняном горшочке, и прикусывать ломтем хлеба, краюшкой поджаренной. Горячий борщ, притомленный в чугуне, распаривает не хуже бани. На лбу пот трудовой - уж два часа; а завтракали - чем Бог послал.

Мужик - хозяин, радетель, глава. Женщина - кормилица, заботница. Нальет мужику из запотевшей кринки молока, холодного, из погреба, аж по всей крови растекается. Или простокваши - кислой, густой, жирной, как пастила. Или кваса ядреного, хлебнешь, комар сдохнет.

А небо тем временем голубое, чуть туманное. Дальний лес прикрывает, на поля ложится. Такое оно, небо...

Бывает, что после обеда я забегаю к Михаилу Евдокимовичу. С гостинцами: кульком сахара, дыней-колхозницей, с сеткой помидоров или банкой молока. Михаил Евдокимович художник старый, заслуженный, а я молодой, начинающий. Он написал сотни картин, я - десятки этюдов. Михаил Евдокимович совсем на вид старик - и недослышит, и зубов - где нет, где вставные, и в плечах согнулся и усох. Но рука еще крепкая и глаз зоркий. "С утра ходил к речке, мосток писал, ух, удалось, а-ля прима, настроение было. А ты что?" "А я ,- оправдываюсь, - борщ варила..."

Зимой мы скучаем по лету - Михаил Евдокимович в Питере, я - в Москве. Теперь вот сидим на хлипкой лавочке за самодельным столом, размешиваем грунтовку. Рассуждаем: о ценах на холсты и подрамники, о политике, о погоде. Рассказываем друг другу кто где был, я, например, в Нижний Новгород ездила.

- Дрянь городишко, - говорит старый художник. - Народец там неважнецкий. Помню, занесло нас с другом в Горький, ну, выбрали вид, сели писать этюд. И что ты думаешь?! Нас из-за забора помоями облили!

Я хохочу вовсю, и Михаил Евдокимович, глядя на меня, начинает улыбаться. Глаза его слезятся, светлеют. А в округе тихо, жара как раскаленное золото. На дороге за ветхим штакетником лежит тяжелая седая пыль. Теперь уже спокойная жизнь, несуетная. "А ты знаешь, как меня женщины любили? Не веришь?" Пожимаю плечами - трудно представить. Но здорово жизнь устроена - не жалко теперь ни молодости, ни женщин, ничего. Неужели и со мною так будет? "Ночью сплю как убитый. Воздух наш целебный. Вечером сяду на порожек, задумаюсь; а тут у меня валериана растет у крыльца... Э, да ты слушаешь меня-то?"

Я не знаю ничего красивее, ярче и запоминающей, чем мой двор. Можно садиться и писать этюды с любой точки, всласть, не спеша, напитывая картину радостью и тем особенным состоянием тихого торжества, какое бывает у деревенского человека после дождя, когда серое в разводах небо уже поднялось, редко и высоко скользят по нему птицы и неизвестно чего стала в пять часов дня белая луна, местная красавица.

А на земле - трава-мурава, неистребимо-упругая, покорные калачики нежно покачивают головами. Сереет худое корыто, для верности залепленное пластилином. В нем - спелые помидоры, и что за чудо эти помидоры! Тугие, крутобокие, розовые; разломишь, а бока мясистые, сверкающие, как у арбуза. Посыплешь крупной солью и ешь, осторожно откусывая, сдерживая живой сок, набравшийся за лето. Или алые помидоры - ровные, круглые. Есть еще "бычье сердце" - бомба, а не помидор! Свежие, блестящие, здоровые, набравшиеся подземной тайной воды.

У колонки мама цветы посадила. Называет их то "аленькими", то "жарками". Ух, как цветут - бархатными факелами горят! Лето на осень повернуло, а они еще горячее. И рядом, в тазике без дна у нас цветы - малиновые, сиреневые, вишневые лепестки - бессчетно облетают на землю и у колонки становится совсем празднично - пить не хочешь, а кружку возьмешь. Своя у нас вода, глубокая.

Я все-все вижу и могу написать: высокие зонтики укропа, полные семян, холодную синеву капустных листьев на огороде, фиолетовую нежность молодых слив у времянки, игру светотени в дрожании листвы на дереве...

Мама смотрит на меня и говорит:

- Плохая у тебя работа. Сидишь, ковыряешь эти мазилки. Я так думаю, дворником даже лучше быть.

- Да чем же лучше? - возмущаюсь я.

- Дворник хоть людей видит, - вздыхает мама. - А ты что?

Нет, я не согласна совсем, и котенок - пуховый шарик, трется о мою ногу. Вот соседской забор, поросший кудрявым хмелем, дальше - чужая летняя баня, еще дальше - темные деревья - где-где крыша мелькнет, а выше всех - меловая гора, поросшая лесом. До дождя лес расписным был - с коричневинкой, рыжинкой, желтинкой, а сейчас - весь темно-зеленый, будто на гору с неба добавили краски. Ну, не чудеса ли? И еще - вчерашняя луна - золотая краюшка хлеба на серебряном блюде-облаке. И пониже звезда - одна-разъединственная, яркая.

У каждого на родине своя земля. У меня чернозем, метр земли жирной, богатой. Черная земля.

Никогда я не думала, что на родине у каждого и небо свое.

Небо у меня большое, широкое. Огромное, не мерянное.

Вот вечернее небо. Я смотрю на него и думаю, какое оно разное, как жизнь.

На востоке темно, хмуро, хмурно, затянуто серой пеленой. Молнии бьют на севере до самой земли, - безмолвные, сверкучие. И дрожит вдалеке фиолетовая стена падающего дождя. А напротив - розовые замки из облаков, паруса, бегущие корабли. И грозовые крыги, как тающий весенний лед, ходят по окраинам.

Есть на небе и зима - сугробы, ледяные горки, облака, похожие на выдох в морозный день. Все небесные краски собрались в одночасье - от света до тьмы. Тут и стальные молнии, и заря, яркая, как петушиная кровь, и высь небесного купола, и набухшие небесным синяком дожди. Широкое небо, бескрайнее, разное, такое же, как и моя родина.

Я думаю: а что можно сделать с человеком, который хоть раз в жизни увидел такое небо?! Знаю, никогда мне так не нарисовать - не для этого живу, наверное. Но, может быть, кто поверит на слово - я ведь чувствую - шумит и шумит густой кроной серебристый тополь, самое заметное дерево на нашей улице. От ветра, жениха моего, шумит. А может быть, от боли? От той беспричинной щемящей боли, которая даже самую счастливую жизнь не дает прожить вприпрыжку...

Перейти к аудиоверсии рассказа

Другие рассказы, эссе, публицистику читайте здесь

Книги здесь или здесь