Сыплет черемуха цветом. Солнце ласково. Дни - изумрудно, удивленно-зеленые. Весна, весна! Земля проснулась, повела плечами, стряхивая городской мусор. Пахнет весной даже в электричках метро - там, где поезд выбирается из-под земли на простор. Гаснут желтые лампы в вагонах. Синий свет неба. Пассажиры, плотно рассевшись по скамейкам, молчат - каждый обреченно думает о своем. Женщина в светлом пальто везет пустую раму. Для картины. Рама, только что рожденная, беззащитно светится струганным деревом. Женщина везет раму с гордостью - наверное, картина очень хороша. А пока в раме березовые тени, белоствольные, - поезд, медля, идет через молодую рощу. И тут, в общей думающей тишине, заплакала жалейка. Почти забытая мелодия, щемящая. Прерывистая - жалейщик пожилой, медленно, медленно идет он по проходу. Бедняк. Куртка из болоньи, старенькая, чистая. Ботинки «прощай, молодость!». Брючишки в линялую клетку. Седая, под фуражку, солдатская голова. Глаза слезятся - больные. Пассажиры совестливо полезли в карманы за мелочью - скоро День Победы. Жалейщик чуть повел головой - не надо денег. Мелодия рвется поездом - состав пошел быстрее. И вот уже черный тоннель. Ему, как и черным дням, кажется, не будет конца…

…Это случилось в мартовские дни 1999 года, когда натовские самолеты начали бомбить Югославию. В каждый выпуск новостей я бросалась к телевизору, ожидая ободряющих известий. Но ничего утешительного не было, и вид крестьянских жилищ, превращенных в свалки стройматериала, покалеченных людей, мяукающих бездомных кошек, причинял мне почти физическую боль. Война не давала покоя. Сны стали рваными, тревожными, темными. Днем все валилось из рук. Я варила пресные, несоленые обеды, без любви стирала и пылесосила, и всё забывала спросить Артема, где и с кем он гулял (шли весенние каникулы), и почему у него опять грязные кроссовки.

Поздним вечером одного из таких дней я мчалась на маршрутке в аэропорт «Домодедово».

Ночная дорога была пустой, узкой, и казалась опасной. Словно в сказке про серого волка мелькали по обочинам выхваченные светом фар темные елки, смутно белели тонкие стволы берез, потемневший снег мрачным серебром горбился на прогалинах. Мы неслись в безмолвии, подминая зернистое полотно дороги, оставляя позади дорожные знаки и рекламные щиты. Здесь, в салоне, установился временный, спасающий уют – мы ехали в полумраке без света и разговоров; и все были объединены теплым прибежищем, мыслями о дороге, о встречах и расставаниях, и еще о том, что больше никогда не увидимся, и день этот никогда не повторится, так же как и тысячи прожитых ранее.

На автостоянке, пока машина заполнялась пассажирами, женщина, сидевшая позади меня, разговаривала по мобильному телефону.

- Стасик, ты поел? – голос у нее был командный, поставленный, говорила она громко, не смущаясь воспитательного момента.

- Стасик, еды полный холодильник. Английский повторил? За компьютер не садись, пока не выучишь спряжения. Я буду часов в двенадцать. Еду в аэропорт, надо встретить самолет. Стасик, целую. Стасик, всё, всё. Целую.

Пока она прятала телефон, я, чуть повернувшись, рассмотрела ее. Офисная дама – обязательно блондинка с умасленным кремом лицом, тугими щеками, неестественно большими губами. Одета в дорогую кожу… Я укорила себя – где сейчас Артем? Неизвестно. Выскочила из дома, не дождавшись. И дверь захлопнула, по рассеянности оставив ключи в квартире. Это раздражало, тревожило.

Парень, что сидел напротив, клонил буйную кудрявую голову, время от времени вскидывался и требовал: «Шеф, поехали, а?» Водитель нервно курил поодаль, ждал. Парень был выпивши, и, видимо, хорошо, сладко пахло дорогим коньяком и сигаретами; он был модно одет, молод, силен, с правильными, немного наивными чертами лица, слегка размытыми, расслабленными хмелем. Мне казалось, что пассажиры, как и я, смотрели на него с сочувствием и нежностью.

Наконец, все собрались и мы двинулись в путь, пробираясь по московским улицам. Парень всё клонил голову и покачивался в такт каждому движению машины. И вдруг я подумала, какой странно-ограниченной, и в то же время наполненной, стала моя жизнь. Река нашла свое русло. Многое я перестала знать, еще больше пройдет мимо меня, не коснувшись сердца. Мир, такой великий, непостижимый, многообразный перестроился в моем сознании в один дом, да в несколько улиц, да в сад-огород, да в родных людей, да в бесконечные дали, куда мне никогда не дойти, да и спешить туда, если честно, не за чем. А мир, оказывается, населен еще кем-то. Вот этот симпатичный парень. И еще есть много красивых, умных мужчин, очень достойных, до которых мне совершенно нет никакого дела. Странно. Странно чувствовать, что в необъятном мире лучше всех твой Костя, которого ты любишь, и которому никогда не найти замены. Маршрутка уже неслась по мрачной загородной дороге, обставленной хмурыми перелесками, похожими на декорации; все молчали; и никогда прежде я так остро не чувствовала единичность и невосполнимость человеческой жизни. Никогда прежде я не ощущала такой непонятной и тоскливой опасности. Уходила ли я от нее? Бежала ли навстречу?

Я ехала в «Домодедово» по наитию, по смутному предчувствию, по неосознанному, но властному зову.

Сама себе я часто кажусь безвольной и бессильной, покорной и податливой, вроде весенней травы. И жизнь моя, наверно, пройдет незаметно и буднично, как очередной газонный сезон. Но иногда мне чудится, будто я слышу нематериальные, неземные токи, и тогда я «выпадаю» из привычного состояния, не принадлежу себе, и, словно лист по ветру, лечу по воле незнаемых сил в новые, быть может, погибельные для меня края. Ехала я сейчас спасать или спасаться? Последние повороты перед аэропортом, тусклые крыши автомобилей, выстроенные в аккуратные стояночные ряды, огни большого здания, гул самолетов. Мы приехали.

На что я надеялась? Не знаю. Костя мог быть сейчас здесь (что мало вероятно), а мог и не быть. Рейс 477 – кажется, на Восток. Время я знала приблизительно, справочная на мои вопросы либо отмалчивалась, либо отвечала с обескураживающей грубостью. Костя прилетал сегодня же, с Юга, мы не виделись неделю, достаточно, чтобы зверино заскучать, захлопнуть дверь, не дождавшись Артема, и бежать, позабыв приличия, в «Домодедово».

Регистрация на безымянный 477-й рейс только что началась у 10-й стойки. Девушка в окошке скучала, листала скрепленные бумажки то в одну сторону, то в другую. Глаза у нее были подведены синим карандашом, и ресницы синие, и пилотка, и китель… Вспыхивали и гасли красные точечные табло, где-то у самого потолка громкоговоритель прокуренным женским голосом объявлял вылеты и посадки; сначала на русском, а потом на английском, и от частого обыденного употребления иностранные слова стерлись, потеряли вкус, как давно жеваная жвачка.

Одна, одна. Потерянно и напряженно вздыхала я у стены, а вокруг двигался, дышал, действовал аэропортовский организм; рядом паковали вещи – сумки, баулы, чемоданы; из буфета пахло синтетическими сосисками, над огромным самоваром поднимался пар; где-то плакал ребенок – так тонко и бесхитростно, как плачут только младенцы. Я взглянула на часы и постаралась себя уверить – Артем уже дома и в этой части моей жизни все хорошо.

Среди обитателей аэропорта было много кавказцев. Преимущественно мужчины лет тридцати-сорока, в турецких кожаных куртках, в турецких же брюках без стрелок, не требующих особого ухода; небритые, с красными, воспаленными глазами. Кто-то гортанно, быстро, громко разговаривал, бурно жестикулируя, кто-то смеялся заливисто, долго, ахающим смехом, кто-то, на мой взгляд, совершенно бесцельно бродил по залу, многие чинно стояли в регистрационных очередях, дремали на скамейках вдоль стен, роились в буфетах. Кавказцев было никак не меньше половины всех присутствующих. Почему-то это наблюдение стало мне неприятно. Ну, десять, двадцать, тридцать человек, но не столько же? Местные держались отчужденно-вежливо, сторонились этнических групп. Кавказцы же, напротив, вели себя по-хозяйски уверенно и свободно. Я подумала: а хорошо ли было бы, если половину присутствующих составляли бы не кавказцы, а китайцы? Или негры? С ума сойти, негры ходили бы по аэропорту, блестели зубами, размахивали черными конечностями, что-нибудь орали. Насколько я знаю негров, они очень наглые, когда их много. Нет, пожалуйста, пусть они будут – один или два, или несколько. Но не половина же! Я с грустью отметила, что я – законченная расистка, и двинулась в дальнейшие размышления. В самом деле, разве люди не должны жить там, где родилась? Неужели в каком-нибудь негритянском селении аборигенам понравится, что половину их хижин займут белые люди? Чего их носит по свету, этих негров, в смысле кавказцев? Вот убей меня, я никогда не смогу полюбить негра. Ну не дано. Некоторые могут. А я не смогу. Т.е., я их, конечно, люблю абстрактно, «общечеловечески», и пусть у них в Африке не будет ни голода, ни болезней, ни засух, ни наводнений, но дальше… Сказано же: «Все люди – братья». Вот именно, братья, а не мужья и жены.

Впрочем, я и немца с французом полюбить не смогу. Я люблю Костю. Где он? Что с ним? «Костя!» – выдохнула я вслух… У 10-й стойки появилось несколько пассажиров. Подойти? Спросить? А что спросить? Зарегистрировался ли Бессонов Константин Павлович? Я ничего не спросила. Медленно, будто больная, сделала я несколько шагов в сторону зала ожидания. Вдруг он там?

И тут мне навстречу вышел Костя. Взгляды наши встретились разом, в ту же секунду мы обнялись. От счастья я целовала его пальто…

…Мы познакомились в метро. Это, конечно, ничего не объясняет ни в нас, ни в наших отношениях.

- Не понимаю, - недоумевала Анохина, - как ты могла пойти на такой шаг? Что ты в нем нашла? – и выпускала колечки фирменного дыма в потолок – курила она исключительно «Мальборо».

Скажи, кто твой друг… Анохина – полная моя противоположность. У нее – маникюр и педикюр, множество вредных привычек, склонность к разгулу, самоанализу и светскому времяпровождению. Она хронически несчастна в личной жизни. Впрочем, где бы мы вместе не появились, мужчины обращают внимание на нее, а не на меня. А что касается личной жизни, то и у меня здесь достижений немного. Артем растет без отца. И виновата в этом я – надо быть разборчивей в знакомствах. Наивность и молодость – не оправдание, а ребенок – не игрушка. Сколько я с ним натерпелась, сколько пережила! Бабушек-дедушек в Москве нету. По соседям, по пятидневным детсадам, по больничным листам, по поликлиникам; и Анохина стала Артему почти родной тетей. У нее талант воспитательницы (не зря же работает в школе), а вот ребеночка Бог послал мне. Сначала я немного гордилась, что не избавилась от него, сберегла душу; теперь думаю про это осторожней. Ну, как вырастет хулиганом? Или бабником, вроде папашки своего? Или лентяем и бузотером? А сколько нынче пьяниц, наркоманов?! Просто оторопь берет от мерзостей жизни.

Все не так. Одно и то же событие жизни можно по-разному рассматривать, объяснять. И варианты не будут равноценными. Все зависит от внутреннего состояния. Настроение, степень физического здоровья, благополучие внешних обстоятельств здесь почти не при чем. Что-то другое есть в человеке. Что? Мне трудно понять. Иногда такое состояние приходит во сне – абсолютная свобода, торжество, кажется, будто ты летишь, плывешь, весь мир как на ладони, он бесконечно близок тебе и бесконечно далек от тебя, тело блаженствует, но не телесным оно счастливо, а чем-то другим. Наяву все сложнее. Нужно почти неосознанно двигаться по странному, извилистому пути поступков, ежедневного выбора, все время вверх, и бывает, что на секунды ты выбираешься на вершину – внизу обычный ход жизни (твоей жизни!), все как всегда, и даже карман в куртке у тебя может быть немного разорван; но в эту самую секунду заданная судьба-злодейка смиряется; ты выбиваешься из ее круга, оков; и делаешь несколько самостоятельных шагов. Несколько – на большее меня просто не хватает. Потом я с некоторым, иногда даже свинским удовольствием качусь вниз, мгновенно, потом начинаю все сначала…

В один из таких «высоких», «вершинных» дней мы и познакомились с Костей.

Разумеется, тогда я не размышляла на подобные темы. Вагон летел, постукивал; и во мне все летело - странное, весенне-мученническое состояние. Я чувствовала себя в какой-то лихорадочной круговерти – вся прежняя жизнь будто на мгновение отделилась от меня, отошла; новой не было совсем – ни вздоха, ни шага. Здесь, на этом чистом распутье мы и встретились. Молодой человек в офицерской форме пристально поглядел на меня. Что-то сомкнулось, включилось, я – задохнулась, будто глотнула озона. Никогда не думала, что родство можно ощутить с первой секунды, с первого взгляда. Мне стало тепло, радостно, ясно – и поезд выскочил из тоннеля, - пошел по верху, сквозь молодой березовый лес, с молодой же весенней листвой; стало совсем светло, празднично; поезд замедлил ход, и незнакомец улыбнулся мне – неловко, растерянно. Я поняла, что я совершенно счастлива, так, как никогда прежде. И это чувство не очень даже было связано с моим попутчиком, оно шло как бы извне, издалека, сверху. А в незнакомце оно на мгновение материализовалось, и все, что до этого времени казалось мне сложным, непостижимым, запутанным, вдруг упростилось, потеряло детализацию, прояснилось. Мы всё смотрели и смотрели друг ни друга, и с каждым мигом узнавание длилось, и счастье длилось, и клянусь, если бы наше общение на этом закончилось, я все равно бы помнила его до конца своих дней! Я была бы уверена, что жизнь моя состоялась, а все остальное – это уж роскошь, ну, нечеловеческая, райская роскошь!

Анохиной я не объясняю своих состояний. Из скромности – может, все, что я чувствую – глупость и чепуха. Поэтому Ленка имеет полное право меня пилить:

- Насколько он тебя младше? На восемь лет. Аллопугачевский вариант. Почти. Ну ты даешь, мать! – Анохину восхищает моя бестолковость и она даже потирает руки от удовольствия. Ленка безосновательно считает, что в ее обязанности входит мое половое и социальное просвещение. Она сторонница «шоковой терапии» и любит резать правду-матку в глаза:

- Кто ты по сравнению с ним? Старуха. Женится ли он на тебе? Никогда. Зачем он с тобой? Для известных нужд. Вывод: брось, брось его!

Если бы Анохина посоветовала мне удавиться, это было бы менее жестоко. Но на меня не действуют ее советы – я их автоматически пропускаю мимо ушей. Анохинские нравоучения – конфетные фантики. Ленка – добрая и несчастная. А что касается замужества, то не в браке счастье.

Мама Кости и слышать не хочет, чтобы ее единственный сын – красавец, офицер, гвардеец, на которого она положила жизнь, женился бы на «глубокой старухе», да еще с «ребенком подлого происхождения». И я не осуждаю его за то, что он, ради успокоения домашних, пообещал покончить с «развратным прошлым». Напротив, я тоже хочу, чтобы они были спокойны…

- Тебя не встречают? – первым делом спросила я его, вжавшись в его штатское пальто.

- Нет. – Он немного отстранил меня и для верности покачал головой.

Обнявшись, мы двинулись в зал ожидания.

- А я знал, что ты придешь, - мы уже нашли укромное местечко, не слишком на виду, сели, пристроили его сумку, и он нежно гладил меня по волосам.

- Как ты мог знать? – не очень верила я.

- А я знал…

- А я тебя люблю…

- А я тебя очень люблю...

Мне было с ним так уютно, просто, как наедине с собой, только лучше; никогда я не встречала таких мужчин и никогда уже не встречу. У Костиной мамы больше прав на него, зато я лучше его знаю. Он напрочь лишен романтизма, всех этих любовных клише, он всегда чуток, прямодушен, и то состояние «высоты», которое у меня бывает в считаные дни – его естественная среда обитания, которой он даже не замечает.

- За что ты меня любишь? – в очередной раз ужаснулась я своей обычности и допросила его.

Вместо ответа он поцеловал меня в висок, потом в глаз, и совсем уж нежно – в ухо.

- Что Артемка?

- Нормально, - вздохнула я.

Мне хотелось запомнить: его профиль, мелкую родинку на шее, темные, коротко стриженые волосы, жесткую ткань его пальто... Вот уж точно - не могу наглядеться.

- Надолго?

- Недели на две.

Мы замолчали, мысленно переживая предстоящую разлуку.

- А знаешь, - сказала я, - честно говоря, я думала, что ты меня будешь ругать.

- За что?

- За самоуправство. За то, что приехала сюда, не предупредив.

- Ну что ты…

Нет, все-таки надо было меня отругать. У нас очень жесткая иерархия: он - офицер, я - рядовой. И никаких неожиданностей. Не потому так, что он мужчина, а потому, что он - лучше.

Мы долго целуемся, потом я немного плачу у него на груди.

- Лучшие дни у нас впереди. Ты верь, - внушает мне Костя.

- Я верю, - хлюпаю я. - Подожди, а что за рейс?

- Рейс как рейс. Посиди минутку, я зарегистрируюсь.

Он возвращается быстро. У нас еще есть несколько минут.

- Что творится в Югославии… - Я невольно вернулась к событиям последних дней. - Неужели будет война?

- Вряд ли.

Мы помолчали.

- Как же так, - начала я. - Ведь там, в Сербии, наверняка есть люди, которые так же любят друг друга, как мы с тобой. И вдруг на них - бомбы! И вот они расстаются; он идет на войну, может быть, она его никогда не увидит больше, а может, увидит изувеченным или мертвым. Как же это так? Так любила его, а он - мертвый. За что? Ведь трагедия какая! Я, наверно, не пережила бы этого - на войну тебя проводить. Костя! Ну как же так? Может, им лучше сдаться сразу? Ну, не в рабство же их обратят?! Никто же не будет сидеть в кандалах или на непосильных работах, как в древние века!

- Ага, наоборот. За предательство еще и денег дадут.

- Тридцать сребреников.

- Ну.

- Но неужели один путь - умирать? Знать, что не победишь и, - умирать?! А дети? Они-то чем виноваты?! Я вот представляю Артема под бомбами. За что? Скажи, Костя, за что?

Он очень мудрый, мой Костя. Моложе меня, а умней.

- Что лучше: где-нибудь на печке умереть или в бою за родину?! Ты что? Давай без паники. Дожидайся меня, все будет хорошо, - пассажиров 477-го пригласили на спецконтроль и посадку, - ты знаешь, я тебя сейчас поцелую, крепко, сладко, и - всё. Не ходи дальше, не провожай, - вдруг строго приказал он мне. - И не оглядывайся!

Послушно иду к выходу. Вроде все удачно вышло, благополучно, а внутри - тревога…

Ждать так ждать. Я начинаю привыкать к его командировкам. Один раз в два месяца - обязательно. Он не массовый офицер, инженерный. Часто спрашиваю его: что делаешь на работе? «Гайки кручу», - и смеется.

Самое главное в разлуке - вести себя тихо-тихо. Как медведица залегает на зиму в берлогу, так и я - не живу в такие дни, а двигаюсь словно в заколдованном сне. Все вроде крутится, делается как всегда, но внутренние часы мои выключены, и настоящая жизнь начнется с его возвращением. Тогда я «просыпаюсь» и «расколдовываюсь». Я люблю твердые звездочки на его погонах, люблю казенный запах его кителя, и даже табельное оружие, приятную его тяжесть, люблю.

- Милитаристка я, да? - спрашиваю я у Кости.

Но больше всего я люблю его самого. Люблю уверенную, справедливую, умную силу, исходящую от него, которая от нашего близкого общения, наверно, что-то перестраивает и во мне.

Но теперь надо жить тихо и просто ждать.

Домой я вернулась поздно - Артем уже спал - при включенном свете. На лице его - запечатленная обида. Я немного посидела рядом - разбудить? Но он сам на мгновение открыл глаза, что-то буркнул и повернулся к стене.

И тут позвонила Анохина.

- Ну ты нашла время! - зашипела я в трубку, прикрывая дверь и таща аппарат на кухню.

Ленку я узнаю, еще не поднимая трубку - по звонку. В таких случаях телефон посылает сигналы «стильно», экстравагантно-заносчиво, а если его долго не брать, звук становятся отчужденно-светским, мол, вы мне не очень и нужны.

- Где ты пропадаешь весь вечер? - ответно зашипела мне Анохина, - десятый раз уж звоню!

- А чего шипишь?

- Сижу в ванной. Не хочу, чтоб мать слышала.

- А-а-а… Что-то случилось?

Анохина выдержала тяжелую паузу. И бухнула:

- Я беременна.

- Как? - опешила я.

- Что же я, по-твоему, не женщина? - обиделась Ленка.

И дальше на меня понесся «поток сознания». Задавая наводящие и уточняющие вопросы, я, наконец, восстановила картину случившегося.

Анохина стала убежденной мужененавистницей после неудачного опыта «гражданского брака» с неким Володей, работником АТС. Из-за несходства характеров, интересов, социальных устремлений они расстались. Главной же причиной разрыва стало то, что «гражданский муж» ни разу не выразил даже словесного желания вступить в брак с Анохиной. Но спустя некоторое время сорокалетний Володя вынужден был жениться на пэтэушнице, поскольку она ждала от него ребенка. Пока юная жена лежала на сохранении и в роддоме, Володя, путем настойчивых просьб и низкой лести, вернул расположение Анохиной. Они стали встречаться. Вскоре законная супруга родила мальчика и семья воссоединилась. Но зато теперь беременна Ленка…

- Что делать? - горько шипела мне Анохина. - Ну, рожу я его, а жить где? Представляешь, в мои годы явиться к матери со свертком?! Ну, это ладно. А жить на что? На ее пенсию? Нищету плодить?

- Аборт - это детоубийство, - нерешительно высказала я где-то прочитанную фразу. Мысль моя неожиданно скакнула:

- А что в Югославии делается…

- Да подожди ты с политикой! - взвизгнула Ленка. - Я тебя спрашиваю: ты пойдешь завтра со мной в клинику?

- Завтра надо, да? - я пыталась оттянуть неприятную миссию.

- Надо было вчера, - жестко сказала Анохина. - Неделю уж не сплю и не ем. Это Бог меня за блуд наказал!

- Бог ребенком не наказывает, а награждает, - назидательно заметила я.

- Издевайся, бей лежачего… Так я тебя жду завтра в девять, - прощально прошипела Анохина и повесила трубку.

Хорошо, что моя работа не требует ежедневного присутствия - в нашей проектной конторе явка два раза в неделю: вторник и пятница. Времени, когда фирма была НИИ и делала чертежи для серьезных объектов - горно-обогатительных комбинатов, например, я не застала. Зато сейчас мы набили руку на частных заказах - проектируем коттеджи, магазины и даже нестандартные ларьки.

На следующее утро мы с Анохиной двинулись в скорбный путь. Все происходящее казалось мне дурацкой, придуманной игрой; во мне включилась самозащита - толстокожесть, и, сколько я не пыталась войти в трагизм ситуации, мне это не удавалось.

- Отец ребенка в курсе? - спросила я на всякий случай.

Ленка посмотрела на меня уничижительно, как на вредное насекомое.

- Понятно…

Мы надолго замолчали. Ехали в метро, привычным путем. Я подумала, что все повторяется - каких-то десять лет назад я оказалась в таком же положении. Неужели это было со мной? Но куда же делась я та, прежняя? Мы даже на фотографиях разные. И дело тут не в том, что я постарела, изменилась. Разные женщины - тогда и десять лет спустя. Старая жизнь отслоилась, отошла. Словно я змеиную шкуру сбросила. Зато у меня есть Артем. И я знаю: мне невозможно ни от чего отказаться в прошлом - иначе наша встреча с Костей не состоялась бы. Как странно: не было бы Артема - и мы бы с Костей разминулись. Непростой узор - вроде восточного ковра - линии длятся, множатся, орнамент без конца и без начала - и что-то вырисовывается в судьбе, издали кажущееся очень определенным, красивым. А вблизи - кропотливый нитяной труд… И вот мы едем… Неужели есть такая работа: убивать детей? Работа - убивать? Неужели я смогла бы полюбить Костю, если бы знала, что он убивает детей?! Или взрослых? И мой Костя, такой нежный, мог бы убить?! Хотя я за него могла бы убить кого угодно. И даже сама - умереть. Но неужели есть женщины, которые любят этих страшных врачей?! Не просто имеют с ними известные отношения, это понятно, а любят - возвышенно, светло. Любовь ведь ни с чем не перепутаешь. Допустим, вырастает цветок. Но в пустыне ему не распуститься, а на льдине не взойти. Любовь - ступенька, до которой не каждый человек допускается. И если я на ней оказалась, то не от личных заслуг, конечно. Глупо так думать. Но все равно, неужели убивая детей, не раскаявшись, можно любить?! Что-то не то, не то. Муторно мне стало, страшно.

- Знаешь, - сказала я Ленке, - давай вернемся! Ну, будет одним ребенком больше - неужели от этого кому-то станет хуже?! Пусть Артем с ним нянчится. Эгоистом ведь растет - яблоко ел, попросила у него, так он зажидился, воттакусенькую дольку дал! Матери родной! Представляешь?! Что ты, в самом деле?! Стране нужны воины и домохозяйки. У меня бабушка - тетя отца - в гражданскую войну осталась с шестью маленькими детьми. Представь, шесть детей! Мужа ее, белого офицера, красные зарубили. И она всех подняла, выучила. В гражданскую войну, в голод. А ты в мирное время что делаешь?! Ну, будет твой парень беднее одет, вместо «Пепси» молоко пить, вместо шоколадок кашами питаться. Неужто в этом счастье? Потом, матушка твоя, ну поворчит, поругается, но не проклянет же! У нее хоть забота будет на старости лет! Что ей, думаешь, лучше твой сухостой наблюдать?!

Мы вышли на улицу. Анохина молчала, болезненно морщилась. Полезла в сумку за сигаретами. Повертела пачку в руках, сунула обратно.

- Ладно, сегодня не пойдем. В конце концов, день раньше - день позже, это ничего не решает.

С тяжелыми чувствами, не разговаривая, мы разъехались по домам.

Артема я схватила за рукав, когда он устремленно, не замечая меня, выскочил из подъезда.

- Куда? Ты поел?

- Да, да, - заторопился он.

- Врешь ведь, - укорила я его.

- Ну, мам, потом!

- Нет уж, - применила я силу родительского авторитета, - пошли домой. Нечего желудок портить!

- Ты «Бородино» выучил? - напомнила я ему за обедом. - Завтра в школу.

Артем промолчал.

Стыдно мне стало. Неизвестно ведь, от чего желудок больше портится: от того, что питаешься как попало, или от того, что тебе настроение портят во время обеда.

- Артем! - он поднял на меня тоскливые глаза. - Артем, я тебя люблю. Очень, очень! - я мысленно просила у него прощения. - Тебе тяжело со мной?

- Да нет, - сын щедро меня простил.

- Знаешь, - вдруг поделилась я, - хочу выйти замуж. Чтобы у тебя отец был, как у всех детей. Ты ведь тоже этого хочешь?

Он уклонился:

-Лучше ролики новые купить… Так я пойду? - кое-как ополоснул тарелку под краном. - Пойду, ладно?

- А «Бородино»?

- Вечером…

- Недолго…

Входная дверь хлопнула. Может, права Костина мама, Екатерина Евгеньевна, совсем не пара я ее сыну? Все в моей жизни растрепано, раскурочено, нигде нет ясности. Все наперекосяк. Но разве я не имею права на счастье? Начать все с чистого листа. И если я счастлива, не может же быть несчастлив тот, в ком мое счастье? Счастье - парная категория. Вроде как ножницы, брюки, шасси. Только это не вещественно, а духовно. Неужели со стороны все виднее? Но разве может сердце врать? Я затосковала по Косте, по его словам, молчанию, по объятьям, по частой, непонятной мне, печали. Выгляжу я даже моложе, чем он. Да и главное в любви то, чего не объяснишь словами даже самой себе.

Ночью мне снилось, что я плыву, барахтаюсь, в красной, кровавой жиже, липкой, тяжелой; сны бывают цветными, это правда, но кроме цвета, был еще и запах крови, я задыхалась; море было непереплываемым, без берегов, вдали копошились другие люди, видны были только их страшные, подсвеченные снизу красным головы; мне навстречу плыл старый, допотопный чемодан, полураскрытый, пустой, я бросилась к нему словно к спасению; а над чемоданом, в дымном розовом небе мигал красный воспаленный глаз; зрачок его медленно вращался, словно планета Марс в астрономической съемке.

Тысячи красных марсов сейчас вокруг меня - я стою на ночном военном аэродроме в Раменском. Зябко. Ветер наполнил полосатые коконы, которые колом стоят на флагштоках. Кругом металл, асфальт, темные рыбины самолетов. И красные огоньки. Ими размечены взлетные полосы, контуры приземистых зданий. Серая тревога в душе, серая, наглая, как помоечная крыса. Кажется, что мне никогда не справиться с ней. Не потому, что я слабее, а потому, что мне не хватает мужества и хладнокровия. Я просто женщина - никогда я так остро не ощущала свою «вторичность» - и потому мне надо быть рядом со своим мужчиной. Вот и все.

Утром, когда проснувшись, Артем отбарабанил мне «Бородино», ни разу не запнувшись, когда поставив ему завтрак, я привычно щелкнула пультом телевизора, чтобы посмотреть новости, когда зазвонил телефон, и ликующая Анохина заспешила мне сказать, что все обошлось, что тревога ложная, что у нее камень с души… Она пустилась в философствования, что намерения есть почти свершенное дело, что ничего не стоит счастье, построенное на слезе ребенка, что жизнь надо менять, после таких предупреждений, я рассеянно смотрела на картинку из Югославии, антинатовский митинг в центре Белграда, молодежь с мишенями на футболках, огромная толпа; попутно заметила Артему: «Ешь аккуратней»; камера поехала вправо, вывернула на тихую улицу, машин не было; по тротуару шел бородатый серб с автоматом, в камуфляже, рядом… Костя. Камера показала его сбоку, крупным планом, так что видна была мелкая родинка на шее, мальчишеский, столько раз целуемый мной затылок с коротко стрижеными волосами, на лице - усталость, нездешность. Он был в сорочке, которую я ему подарила прошлым летом, и почему-то я стала смотреть именно на сорочку, на свежий ее воротничок.

- Да ты слушаешь меня? - рассердилась Анохина.

- Мам, я пошел, - Артем схватил школьный рюкзак.

- Это был сюжет нашего специального корреспондента в Белграде, - сообщила дикторша. - Натовские бомбардировки Югославии продолжаются. Следите за нашими информационными выпусками.

- Лена, - сказала я тихо, замедленно. - Приезжай ко мне вечером. Посиди с Артемом. Мне нужно срочно уехать. Я не знаю на сколько. Позвони Артему после школы, успокой. Я напишу ему записку.

Все во мне сжалось, заморозилось. Жизнь, оказывается, она размером с ученический ластик. Моя жизнь. А жизнь вообще? Смерть традиционно представляют в образе седой старухи с косой. Но вот говорят: «Жизнь ее била». Меня сейчас ударила жизнь. Смерть не бьет, а забирает с собой. И все дела. Какой же должна быть жизнь, чтобы так бить? В чьем образе? В образе натовского солдата в кованых ботинках? Но почему он лезет в нашу жизнь, мою и Кости? Разве нам мало собственных бед? Костя, Костя! - приговаривала я в горе. Пароль беды.

И вдруг я усомнилась в увиденном. Костя никак не мог быть там, в Югославии! Бывают же похожие люди! Неужели бы он мне ничего не сказал, если бы туда летел?! Но вспомнился аэропорт, и его неожиданно резкое: «Не провожай, не оглядывайся!» Почему он так решил? Берёг меня? Но Костина мама, Екатерина Евгеньевна, неужели она ничего не знает? Взгляд мой упал на телефон. Позвонить? Спросить? Вдруг, на мгновение, она стала мне самым родным человеком, самым дорогим. Ведь я почти жена её сына! Я люблю Костю, у нас с ним общие ночи, общая тайна; и она никак не меньше тайны рождения. Я люблю его в муках и радости, я из тысяч мужских затылков могу узнать его, такой родной, стриженный, его профиль, родинку на шее... Но как, почему он там? Почему именно Костя? Почему операторы показывают своих, они что, не понимают? Всё, всё было против его присутствия, пребывания там, но было и какое-то внутреннее, жестокое видение, объективное, как бы независимое от меня и оно мне говорило: первое впечатление верное, безошибочное. И решение моё, импульсивное, инстинктивное, то, что я приняла сразу, - увы, единственное. Настало время, когда никто мне не поможет, даже Екатерина Евгеньевна. Костя, Костя, - шептала я, жалея себя, его, бестолковую жизнь нашу. А перед глазами всё стоял бородатый серб с автоматом, усталый Костя, молодежь с мишенями на футболках... Я, конечно, с первой секунды знала, что буду делать.

Я набрала рабочий номер и сказала автоответчику, что у меня больничный. Стала собирать сумку. Белье. Джинсы. Куртка. Мыло. Из холодильника кинула бутылку водки, батон колбасы. Я чувствовала, что совершаю безумство, но не большее же, чем то, которым сейчас объят мир? Противиться себе я была не в силах.

С телефонного справочника списала адрес МЧС. Все эти дни ТВ галдело, что с эмчеэсовщиками летают в Югославию журналисты. Жуткий, животный страх за Костю гнал меня к месту беды. Телефон истерично, так, как звонит обычно межгород, заверещал. Я схватила трубку - ошиблись номером.

На что я надеялась? Не знаю. МЧС встретило меня пустыми коридорами, по комнатам сидели благообразные, ухоженные девушки, и от несовместимости моего состояния и их благополучия, мне стало совсем тоскливо. Я так и не решилась у них ничего спросить. На выходе охранник все так же читал газету.

- Скажите, а где тут журналисты в Югославию собираются? - наконец набралась я смелости.

Он охотно, многословно объяснил мне про Раменское и про то, что самолеты идут оттуда.

На мое счастье, когда я прибыла на место, у КПП уже собралась большая группа газетных журналистов, важных телевизионщиков, фотокоров, увешанных «Никонами» и огромными, похожими на подзорные трубы, объективами. Здесь были только мужчины - многие навеселе, ненормально возбужденные, собравшиеся на «войну». Громко строились разные предположения - о том, как, когда мы полетим, будут ли в пути опасности, и что ждать от Милошевича. Вскоре ворота разъехались и всех нас, скопом, не проверяя документов, впустили на территорию. Мы расположились в казенном зальчике, телевизионщики, сбившись в плотные группки, пили, шум нарастал. Я тихо сидела в углу. Куда я лечу? Зачем?

- Бортов сегодня не будет, - молоденький парнишка в эмчеэсовской спецовке одной своей фразой сразу установил тишину в комнате. - Самолет переполнен: лекартства и продовольствие везем. - Телебратия возмущенно загалдела, закричала. - Спокойно, товарищи, - осадил их эмчеэсовец и важно, значительно добавил:

- Нашим везем. Вас всех доставим в город, не беспокойтесь. Транспорт у КПП. Подача заявок на послезавтра в прежнем порядке. Прошу на выход.

Журналисты, возмущаясь, таща треноги, камеры, баулы, повалили к выходу, ругая бардак в стране в целом и в МЧС в частности. Я затаилась.

- Прошу! - повторно указал мне на дверь молодой эмчеэсовец. Я отрицательно, быстро-быстро, замотала головой.

Он пожал плечами и вышел вслед за толпой.

Сидела в углу, держала на коленях сумку. Зальчик был проходным, то и дело через него шли рабочие в тяжелых сапогах, фуфайках нараспашку, шли пилоты и техники, громко матерясь, туда-сюда сновали бело-голубые, в неуклюжей спецодежде, эмчеэсовцы. Никому до меня не было дела. Я поднялась и двинулась туда, откуда доносился шум самолетов. Летное поле оказалось совсем рядом. Красные огоньки. Ветер. Я не решалась идти дальше. Стояла у кромки.

- Что вы тут делаете? - вдруг ужаснулась мне прохожая женщина в летной форме. - Почему вы на поле?

- Я журналист, - уверенно сказала я - за день я уже привыкла к этому слову и оно для меня совершенно потеряло ореол романтичности.

- Ну так идите к Соболеву! - удивилась женщина моей бестолковости.

- Где это?

Она неопределенно махнула рукой влево, а я ухватилась за эту фамилию, и не было теперь во всем мире мне человека нужнее, чем таинственный Соболев.

Я нашла его в крохотном кабинетике, заваленном техническим хламом, бумагами; по полкам стояли модели самолетов, за спиной у Соболева висела казацкая сабля. Это был грузный, здоровый мужик в пятнистом х/б, в мятом военном кепи, с темными рабочими руками. На погонах - две подполковничьи звездочки.

- Что еще? - рявкнул он, когда я чуть приоткрыла дверь. Но стоило мне появиться полностью, он сменил гнев на милость:

- Извините, я думал кто из наших, - он даже встал из-за стола. - Чем могу служить?

Я сбивчиво объяснила, что я из журнала «Бетон» (это было единственное издание, к которому я была причастна - два года назад там вышла моя статья об арматуре), и что мне надо в Югославию, и что мне посоветовали обратиться к нему.

Он посмотрел на меня как на сумасшедшую:

- Так ведь бортов нету! Я давно сказал!

- Но мне надо! - заупрямилась я.

- Девушка, - начал раздражаться он, - вы не находите свое поведение странным?

Я без приглашения села на дряхлый деревянный стул и горько, в голос, заплакала. От усталости и страха. Дверь за мной испуганно приоткрылась, Соболев кому-то показал кулак, дверь, еще более испуганней, хлопнула.

- Ну и денек…, - выдохнул он. - Нате, лицо приберите, - он протянул мне несколько листов чистой бумаги. - Ад, а не денек… Быстро выкладывайте, в чем дело, - напугал он меня, - или я вызову караул!

А что выкладывать? Что я люблю Костю? Что я боюсь за его жизнь? Что мне хочется его защитить? Что я просто соскучилась, и что я обязана сопротивляться разлуке, сопротивляться смерти, и даже сопротивляться жизни, если в ней столько жестокости?!

Об этом, и о многом другом я рассказывала Соболеву, торопясь и хлюпая.

Он понял меня.

- Хорошо. Место я тебе найду, ты легкая, это не проблема. Мы летим до Будапешта, но в Белград ты доберешься и Костю, почти уверен, найдешь - при таком характере. А что дальше? Ведь ты его по рукам-ногам свяжешь! За себя отвечай - полдела, и за тебя - волнуйся! Каково?! И все из-за бабского каприза. Сегодня Югославия - еще полуромантическая прогулка, а что завтра будет?! Мы же не знаем… Вернется он, обязательно вернется, - заторопился он меня успокоить, - и думаю, скоро. Сын у меня, Славка, тоже там, - я недоверчиво подняла на него глаза. - Первой тебе говорю, даже наши не знают. От судьбы не уйдешь, а чему быть, того не миновать.

Я присмирела, молчу. Соболев, конечно, прав.

- Через час я еду домой, подброшу тебя, - говорит он. - Жди меня в зале.

…Мы мчим в ночи, окруженные красными глазами стоп-сигналов. Какая она темная, эта ночь, какая одинокая и беспросветная! На мгновение я чувствую, как всё, что меня окружает и все, кто мне дороги, в ком моя жизнь, за кого я отвечаю и для кого живу - мои старенькие родители, Артем, Костя, - все меня оставляют, одну, перед ужасом этой темной ночи, которой никогда не будет конца. Это состояние длится лишь мгновение, но как тяжело его пережить! Наверное, это и есть уныние. Или неверие. Разве можно поверить, что эта ночь кончится, что весна настанет, что надежды сбудутся, и что любовь победит? Не в вечных, высоких смыслах, а в твоей единственной, маленькой, обычной жизни, которая вовсе и не должна отражать общие закономерности. Она, эта жизнь, лишь отражает общую беду. И пока я не знаю, как с ней справиться…

Другие рассказы, эссе, публицистику Лидии Сычёвой читайте здесь

Книги здесь или здесь

Все публикации