Давно был план, но всё работа, работа... Всю её не переделаешь, хоть лазь с утра до вечера, не отдыхая. А план - сложился. Долго обсуждали за обедами, вслух, «пригадывали», как оно будет. Это ж не шутка - километров шесть, да все в гору! Хотя муж бабы Насти, спорил: не шесть, а пять. А в последнее время вообще стал принижать:

- Какие пять! Четыре, ну от силы четыре с половиной, - глаза его поблескивали масляно, голос становился вкрадчивым.

Баба Настя чего в муже не любила, так это фантастичность мышления. Вечно он пускался в домыслы, предположения, а баба Настя - человек прямой, честный и отважный. Мужа она обрубала:

- Ну чё ни скажешь, всё не по-твоему! Че ты отбавляешь?! Чи тебе идти?! Ну и пошли с нами, промнешь чресла, - последнее слово баба Настя произносила особенно отчетливо и вкладывала в него ругательный смысл.

Супруг покорно ретировался:

- Ды дома надо кому-то быть! Двор стеречь. Была б собачка, она б ав-ав, ав-ав, воров бы гоняла...

Будь у бабы Насти настроение похуже, она бы не остановилась перед тем, чтобы сравнить супруга с собачкой («и всё-то ты брешешь!»), но нынче мысль её скакнула в прошлое:

- Федика вон прикормила, он сумку сухарей сожрал, и никакого «ав-ав». Цыгане вон по дворам так и шнырють. А пьяни сколько!

Пьяниц, ищущих поживиться тем, что плохо лежит - полно! По местному телевидению передавали, как в городе, в парикмахерской, разбили окно, украли утюг и продали за поллитру. А цыгане с тряпками по дворам чуть ли не каждую неделю ходят - наглые, ворота закроешь, лезут через забор - бери у них носки, халаты, штаны. Не к чему! Когда их теперь носить-то? А Федик - собачёнок рябенький; Анютка, внучка, привела его зимой с улицы; ухи черные, самый белый, на боку еще заплатка черная. Хвостом - туда-сюда, туда-сюда. Тощий, правда. Анюта: «Федик, Федик!» До чего он внучке понравился, баба Настя и растаяла. Старая дура! Сроду они собак не держали (зато кошек до пяти штук доходило), а тут - взялась. Вроде есть что сторожить, сейфы какие. Ну и че вышло? Анютка на выходные появится, с Федиком игры заводит - то седло на него ладит самодельное, то куклами его обвешает; Антон в душевные разговоры с ним пускается - Федик вываливает язычаку, головой покачивает, глаз один прикроет; а убирать за ним, кормить - это одна баба Настя. Только вдуматься: за зиму мешок сухарей пожрал, весь запас на черный день. Подчистую. А гладкий стал, шерсть прямо даже отросла. И ни на кого не гавкал.

Баба Настя пошла раз с Федиком в магазин, пока хлеба дожидались на дворе, пенсионер Пронин стал заигрывать, заговаривать с собаченком. И Федик - хоть бы что. Уже об ногу трется. Пронин хлеба взял и повел его за собой. А бабе Насте чё-то жаль стало:

- Э, ты куда? Моя собака! - позвала Федика, он и вернулся.

А на другой раз у магазина все-таки избавилась от обузы. Кормить нечем, сухари кончились, а толку от Федика никакого. Но не видать его нигде, прибился, небось, ко двору и живет припеваючи. С таким характером - не пропадешь.

Дочь бабы Насти, мать Анютки, Ираида, говорит иногда в раздражении:

- От, мам, у тебя характер тяжелый!

«Ага, а у тебя легкий!» - думает про себя баба Настя. С Ираидой у бабы Насти несовпадения фаз. На словах, как отец, дюже бойкая, а до дела дойдет - разногласица. А баба Настя не любит брехней, многословия и прожектерства. Сказано - сделано. Надо баню построить летнюю, или погреб - так это непременно будет. А языками чесать: «Я, я, я...», - этого нам не надо. Конечно, если так понимать, характер у бабы Насти хуже некуда. А от чего ему быть хорошему-то? Че они в жизни видала?! Это сейчас Ираида одни тряпки покупает, другие долой, немодные, а у неё всю жизнь - копейка наперечет, и нарядится как хотела, разве такое было хоть раз? И копейка - не на богатство же шла, на дело. А Ираиде - сорок лет; и слава Богу, хоть квартиру свою получили, выхлопотали. А то ж - ничего своего! Всю жизнь по углам. Пять лет прожили в родительском доме, хоть в юности - баба Настя хорошо это запомнила - Ираида крутила юбками, фикала: «С вами никогда жить не буду, неинтеллигентно тут. В случае чего квартиру сниму». А потом - присела. Так-то вот.

Баба Настя перетирает чашки после обеда, Анютка вертится под ногами:

- Баб, а баб, ну мы когда пойдем в поход?

- Подожди, вот Танюшку с Липецка привезут, вас двое, шагать веселее, и меня в случае чего дотянете. А то как упаду с горы, че ты будешь делать?

- Баб, дотяну, - хвастается Анютка. Подходит к зеркалу, оглядывает себя, загорелые руки, плечи, шею, остается довольной: - Крепкая я!

- Крепкая, крепкая, - вздыхает баба Настя.

Наконец передали из Липецка еще одну внучку - Танюшку, городскую считай; но все равно, баба Настя осталась недовольна дочерью и зятем - в такую дорогу пускают дитя одного, а ну, какой случай! Сколько сейчас дурачья! Танюшка высокая, субтильная, ногти на руках отрастила, сразу видно, дома ничего не делает. Растят белоручек, а потом кричат: «они нас не слухают!» А чё слухать? Тринадцать лет, а ногти прямо нечеловеческие. Ходит, руками махает. Вроде как дама.

Но дитё оно и есть дитё. Анютка про план рассказала, у Танюшки - глаза горят:

- А Мелагрес (кошку) возьмем?

- Ну вот, будем мы переть эту Мелагру, бегать за ней. Она ж от дома отойдет, начнет выть. И вы вслед за ней. Пусть дома сидит, - припечатала баба Настя. А муж её поддержал:

- Мыши бегать уже днем стали, такая им воля. Ловить, ловить их, в зиму сушить, заготавливать, запасы делать...

Анютка даже рот раскрыла. А Танюшка дедушкины фантазии развенчала:

- Ну ты что? Это белки на зиму грибы заготавливают. А кошки мышей сразу едят.

- Ну, всех не поедят, - рассуждает баба Настя, - там их в кухне маленькой, и в сарае, и в хате по потолку - хоть бы чуть отловить. Прям, хоть иди и помогай вашей Мелагре. А вы ей колбасу суете. Колбасу пожрала, а мыши - целые...

...А план был такой - выйти из дома, пройти через сосновый лесочек, мимо кладбища, через луг, через кладки, на меловую гору - вверх, всё время вверх, перевалить - а там уже идут пятиэтажные дома, город, и в крайнем из них - квартира Ираиды. Отец был у дочери много раз - помогал; а баба Настя всё обещала приехать (автобус ходил, хоть и с перебоями), поглядеть на «евроремонт». Но давно уже зрел план - дойти пешком, напрямую, через гору; и Анютке строго-настрого было приказано держать язык за зубами, матери ничего не говорить. Анютка крепилась; охала лишь иногда:

- Ой, что будет! Что будет!

А Ираида уже начала обижаться:

- Ну вы когда в гости ко мне? Хоть бы поглядели...

- Жди, - кратко, с оттенком таинственности, извещала баба Настя дочь.

- Придуть, так ахнешь ещё, - хитро щурится отец. - Прям явление будет. Мать она такая, ревизор всем ревизорам...

И день был назначен - конечно, воскресенье, потому что работать грех, а по гостям ходить - самое время. Подъем был ранним, и хорошо, что день обещал солнце, но солнце нежаркое; заветрило, затрясло кроны яблонь; смородиновые кусты будто завернулись в листья, роса, мелкая, искристая, высохла быстро. Баба Настя справлялась по хозяйству - обычное утреннее дело - но по-другому нынче смотрела и на дом свой со много раз хоженными порогами; и на огород - обихоженный, выполотый её трудами, и на постройки - всё ведь они сами, своими руками сделали; и на мужа - как он постарел, усох, а ведь в ежедневности не видишь, не замечаешь этого! Всё - прожитое, родное, родимое, и оттого, что так много говорилось о предстоящем походе, баба Настя и относиться к нему стала иначе; хотя, если трезво посмотреть на вещи: подумаешь, шесть километров! Или даже пять. В молодости, бывало, и двадцать пять пройдешь - от деревни до деревни - за разговорами, песнями, думами - не заметишь.

Она нарядилась в бязевый халат, новый, подаренный дочерью, той, что в Липецке. Долго умывалась, промывала морщины, и впервые за много дней посмотрела в зеркало на себя. Что ж, что есть, то и есть. На голову - платочек в повязочку - не светлый, старая ведь уже, но и не темный - чтоб не жарко. Долго нагиналась, натягивая носки - они цеплялись за мозоли, за шишки, выпирающие у больших пальцев. Страшные ноги, больные и страшно ими идти. Влезла в тапочки, взяла в руку сумку - с харчами, с водой. Девчонки уже хихикали, верещали во дворе.

- Телка в обед напои, - напомнила она мужу.

- Счастливо вам! Когда ж ждать?

- Поглядим.

- Ну, ладно!

И они пошли... Сколько раз ходили этой тропкой - мимо соседских дворов в магазин, или на автобус. А сейчас эта тропка неглавная, потому что путь долгий, девчонки впереди щебечут, хихикают; легкие ноги, чего ж не выплясывать! И в лесок сосновый вкатываются колобками. У бабы Насти с этим леском воспоминания тяжелые - прошлый год в яму помойную отволокла сюда двух поросят. Подохли от болезни, напала температура, и лекарство, антибиотик, из кружки заливала, и врачиху звала - бесполезно! А здоровые уже свиньи были...

А в лесу - смоляной, хвоистый дух; сухо, и как-то просто, обычно. Потому и задумала баба Настя это путешествие (хотя сама себе не признавалась), что жизнь её проходила так же обычно, объяснимо, среди этих невысоких, привычных сосен, рядом с пыльной дорогой, от которой знаешь, чего ждать; и от жизни - давно усвоено, чудес не будет; несчастья, беды, горя - это, пожалуйста, это тебе в любой момент может подвалить, а чтобы чуда - здоровья, богатства, воскрешения - не жди. Она уже давно смирилась с границами своего обитания, но было в этом смирении всё равно что-то горькое, и непонятное, необъяснимое - ведь случались же чудеса в жизни других людей, женщин, это она знала и по подругам своим, и по книгам (в молодости она очень любила читать, потом перестала), а она словно отрабатывала за кого-то тяжкую повинность; и ежедневно, долго приучала жить себя обыденными вещами, радостями, думать о телках, свиньях, коровах, Федике; много думать о детях и жить для них; мало думать о себе... Песок меж сосен, хвоя, и такое привычное небо в просвете - они выходили к кладбищу.

Баба Настя окликнула девчонок, чтобы шли помедленнее - она не поспевала за ними, отдала Танюшке сумку, двинулась налегке. Мимо кладбищенского забора, местами проломленного, мимо смутно белеющих крестов; вот, она идет, хоть и не особо бодро, твердо, а сестра её родная, старшая, любимая, лежит на кладбище, у себя дома, в Кашарино. А пять лет назад сестра приезжала её проведывать в больницу; баба Настя лежала вся с порезанным животом после двух операций - наши врачи они какие - и вполне могла оказаться на кладбище. Вот такие соревнования под конец жизни - кто первый, кто второй...

- Ды ты слышишь, чи не? - оказывается, её Люда Миронова уже раза два окликала, а она, погруженная в свои мысли, и не видала её и не слыхала.

- Далёко собрались? - пытала Люда, оглядывая депутацию.

Баба Настя рассказала. Отошли с Людой под дерево, постояли долженько. За деревом уже шли огороды, и Люда показала два своих - узкий, полосочка с бураками, картошкой и широкий - тут и капуста, и огурцы, и лук, и помидоры, и кукуруза... «А хозяйство я не держу, кормить нечем, - рассказывала Люда, - мужик негожий, буду я пузо рвать. Литр молока возьму на ферме, вскипячу и хватает - замесить, если что, на пирожки или пышки. Молоко в нашем возрасте вообще вредное».

- Да, да, - соглашалась баба Настя. Она смотрела на Люду, на приятное её, моложавое личико почти без морщинок; на сохранившуюся фигурку в ладном платьице; белую косынку на голове.

- А дети у тебя, Люд, где?

- Сын в Тамбове, в милиции, ничего живет, справно, а дочь в Подмосковье, в теплицах работает. Ехать сюда не собираются... А ты с внучками?

- Ага. Меньшая - дочь Ираиды, а большая - другой моей девки, той, что в Липецке.

- Ну, иди, а то они уж закружились!

Ну и пошли через огороды, и баба Настя оценила Людино старанье - все выполото, нет ни сориночки; а дальше, за огородами, паслись козы на длинной привязи; была даже одна дойная, белая; и еще дальше, до самой реки - луг.

«Девки, гляньте, как хорошо!» - звала она внучек. И впрямь, было хорошо: луг, ровный, как стол; вдали, у реки - кудри ив; а за ними, за зелеными, легли пологие меловые горы; спины их белые, большие; а дальше - небо. Небо-то и открылось здесь, на просторе - широкое, вольное, намного, намного оно больше земли! И если подняться вверх, на гору, небо там становилось совсем близким, и оттого было чуть печально, чуть страшно. А девкам - хоть бы хны - бегали друг за дружкой и визжали.

И здесь, в удалении от дома, бабе Насте стало проще и как-то меньше жальче свою жизнь. Малорадостная выдалась, но то, что есть луг, и бабочки, и внучки, похожие на бабочек, и что есть к кому пойти, и есть с чем - в сумке Танюшка несла Ираиде пирожки; весь вечер баба Настя стряпала и выбрала на гостинец те, что получше, покрасивше; так вот, все это давало смысл, пусть, конечно, и не ах какой, но всё-таки. Так же был смысл и у речки - никто толком не знал её названия - ни Дон же, и ни Волга, в пять метров шириной, в полтора - глубины; речка текла неспешно, коров здесь поили, гоняли рыбу - вроде даже щук, сомов; в общем, смысл был... Так, за думами, подошли к кладкам.

Она шла по кладкам осторожно, боязливо ощупывая тапочками доски. Потому что высота какая никакая, да и глубина... А нервы; голова уже негожая. И ноги - негожие, сколько они тут прошли, а уже тяжесть. А надо жить, работать, ходить, и чем больше живешь, чем меньше сил остается, тем больше понимания, что надо ходить, работать, что-то делать, не быть в тягость...

А гора - вот она, перед ними. И хоть были наверх тропы, а наискось - проселочная дорога, белая, как лыжня - от мела, все же гора казалась большой, недоступной. И даже Анютка спросила:

- Баб, а как ты полезешь? Дюже круто.

- Дюже! - подтвердила баба Настя. - Ну, потихоньку.

Гора была круглая, большая, как хорошая корова - так основательно она улеглась у реки после водопоя. Белая корова с рыжими пятнами выгоревшей травы. Другие горы, пониже, заросли лесом; и Настя вспомнила предыдущий свой поход - ещё до операции лазили они с Ираидой за терном, уморились как собаки, оттуда думала, что уже и не дойдет... И что обидно - терну и не нарвали - то кислый, то мелкий, то не долезешь до него. Зареклась на гору ходить, но вот, опять понесло. Хорошо, пока наискось дорога, не круто, а так бы ползала, хоть плачь. Девкам че, бегут в охотку. Анютка верещит, а Танюшка что-то подмуркивает - во, до чего разные!

Уже они поднялись на высоту, с которой видно было селение - такое близкое и такое далекое. Грустно стало бабе Насте чего-то, грустно, что здесь, за трудами, прошла её жизнь, что не бывала она почти в городах; а подруга её, Полина, вышла за военного в Феодосию, а другая, Ганька, - в Новочеркасск. А девчонками они вместе лазили на «горы» - нет, ни на эти, а на склоны оврага за селом, тяжело вползали по грязи, по весенней первой траве на вершину, хвастались друг перед другом:

- А я вижу город!

- А я - городище!

- А я - Москву!

И не то обидно, что жизнь прошла без города и без Москвы, без удобств и комфорта, а то, что она прошла как-то неполно, неясно, как день без солнца. Бывают такие дни, когда солнца не видать - ни восхода его, ни заката, всё в смури, в неопределенности; ждешь-ждешь: вот вырвется оно из облаков, но день пройдет, и не погреешься... И тут баба Настя вспомнила, так ясно вспомнила, те детские холмы, и тогдашнее солнце - как оно светило, какую счастливую жизнь обещало, и поразилась: а почему же это солнце её так обмануло?! Как будто у неё было детство другого человека. И она, задыхаясь, всё пыталась свести свою жизнь в одно протяженное целое, и ничего у неё не получалось - жизнь распадалась на отличные друг от друга отрезки - короткие и длинные, в основном, малорадостные, и редко в каком из них она была хозяйкой.

- Ба, - закричала Анютка, - привал!

- Ну и садитесь, садитеся, - баба Настя запыхалась и слабо махнула рукой в сторону брошенной автомобильной покрышки, лежащей поодаль, - садитесь!

И они сели, и теперь она видела, как высоко они поднялись - на середину горы; как далеко от них отстала деревня, поля, огороды, река и лес; хаты своей отсюда было не увидать; да и глаза стали слабые - многое, что раньше представлялось ясным, теперь в дымке, в тумане.

Внучки отъедали пирожки с аппетитом, а баба Настя только воды хлебнула чуть - ноги гудели, а в голове пошло легкое кружение. «Не дойду ведь», - вдруг поняла она. И не страшно, а странно стало от этого чувства. «Не дойду, и идти некуда». Вот она раньше думала, мучилась, переживала, а если присмотреться – идти-то ведь некуда! Удивительно, что она прежде этого не понимала. Постыло всё. И с этим чувством внутренней обреченности, пустоты, она встала, прибрала харчи в сумку; и, под радостный девчачий говорок, побрела в гору.

Солнце, близкое здесь, распласталось широкими лучами; белый мел под ногами, белое небо над головой. Редко пролетали безмолвные вороны, и тихо стало - без машин, без хозяйственного шума - только сердце - бух-бух. Старое сердце стало совсем тряпичным, тонким, большим - в полгруди. И ей вдруг стало жалко свое сердце, как иногда бывает жалко не всего себя, а руку или ногу - отдельную часть себя; лицо её искривилось, и она заплакала. Жалко было сердце, столько пережившее и столько раз прятавшее слезы, столько раз поглощавшее слезы своих детей, часто глупые, но всегда искренние; и хотя идти по-прежнему было некуда, ей теперь казалось, что надо ещё немножко пожить ради сердца, как сердце когда-то жило ради неё. И ещё она подумала, что испугает внучек своим видом, и тогда вытерла слезы кулаком, а потом еще приложила к глазам платочек. Во рту стало жарко, и она с трудом поворотила язык:

- Анютка, Таня!

Девки стали.

- Вы меня ведите, а то я, наверное, не дойду...

И так, под руки, под бестолковую щебетню внучек, из последних сил влезла она на самую вершину. Выше гор - не было.

- Спаси Господи! - суеверно говорила она, широко открывая рот, - больше не полезу в жизнь. Чуть сердце не стало.

- Мы же тебе говорили, говорили! - шумели внучки, не понимая, впрочем, настоящей опасности.

- Чуть сердце не стало, - вздыхала баба Настя.

Но остались сущие пустяки - пройти по пологой вершине, небольшой, неспешный спуск, а там уже Ираидина пятиэтажка, обсаженная жалкими, тонкими деревцами.

Они позвонили в дверь, и открыли им не сразу: шевеление, суматошные движения. Высунулась кудлатая Ираидкина голова со следами подушки на лице - спала. Удивилась:

- Мам? Вы на чем?

- Пешком шли! - не выдержала Анютка.

- Два с половиной часа, - солидно подтвердила Таня.

- Оё-ёй-ёй, - запричитала Ираида, - мам, как же ты дошла, есть ведь автобус, ну чего вы придумали!

Ну и пошло всё житейское. Угощение - окрошка, да макароны с мясом, да чай; осмотр обоев, ванны, туалета; обсуждение цен на краску, линолеум, плитку; но что самое обидное, зять как лежал в зале на диване, так и не вышел. Притворился крепко спящим. Даже всхрапывал. «А померла, так встал бы, должно быть, - подумала баба Настя. - А к живой чего его выходить. И так надоела».

И оттого, что зять продемонстрировал небрежение, что дочь чувствовала за это свою виноватость и была особенно заботлива, внимательна, бабе Насте стало совсем неуютно. Она заторопилась, засобиралась на автобус.

Ехала домой; автобус медленно пробирался по узкой, в асфальтовых заплатах, дороге. Город миновали, пошли проселки, перелески, поля. Потом - остатки колхозного сада. Старые, изломанные временем, полусухие яблони. Кое-где торчали одни сучья. Баба Настя набрякшими глазами смотрела в окно. «Мелкие люди», - горько думала она.

Другие рассказы, эссе, публицистику Лидии Сычёвой читайте здесь

Книги здесь или здесь