Лидия Сычева: проза

Где-то идет война

- Ты знаешь, я так люблю Москву, - говорила мне Седа, готовясь ко сну и сбрасывая с себя надоевшую за день одежду.

Я слушала вполуха, потому что искоса, пряча взгляд, посматривала на Седу - так она была хороша. Настоящая горянка - тонкостанная, звонкая, как здешние увертливые речки, что легко покоряют тысячелетние камни. Седа невысокая, но очень стройная - тяжелая коса не дает ей склонить голову, сутулить плечи. Теперь, когда она расплела волосы, волнистые пряди почти достигали щиколоток и казались нечеловеческим, неземным порождением - темно-каштановая дорога, по которой можно пройти всю Седу - с головы до пят. Невольно я почувствовала укол ревности - как если бы нас сейчас рассматривали мужчины и единодушно отдали предпочтение Седе. Я позавидовала - обреченно-остро - ее красоте.

- Я в Москве почти год прожила, - рассказывала между тем Седа, расчесывая перед большим овальным зеркалом густоту пушистых волос и тоже чуть-чуть любуясь собой. - Я была замужем за одним арабом...

- За ваххабитом? - уточняю я.

- Нет, что ты! Это был настоящий араб, он занимался нефтью, бизнесом. Мы поженились с ним еще до всех войн. Жили на Варшавке. Ах, как я люблю Москву! - она повернулась ко мне, черные глаза ее блестели радостью приятных воспоминаний. Она вздохнула - время то ушло безвозвратно - и, возможно позавидовала мне - московской прописке, обустроенной жизни в далеком, так не похожем на всю Россию, городе.

Седа погружается в сорочку - в розовую пену крупных, но тонких кружев. Здесь, на войне, у нее есть все, что нужно красавице - крем, которым она бережно увлажняет свое лицо; двуспальная кровать со свежайшим бельем, чуть голубоватым от синьки, неуловимо пахнущим песком и солнцем южного моря... А днем мы ехали мимо угрюмого кладбища; толпы родственников клубились у ворот, чуть поодаль лежало несколько десятков черных целлофановых свертков в человеческий рост. На самом кладбище высоко в небе дрожали шесты с зеленой тканью - знаки убитых и неотомщенных. Дорога была запружена, и в стекла машины каменно, отрешенно и молча смотрели лица живых.

- Подумать только, - удивляется Седа, - я жила в Москве! Знаешь, я ждала ребенка, и уже был большой срок. - На нее накатила волна вечерней откровенности, которая обычно бывает в дальних поездах. - Мальчик, я чувствовала. И вдруг - выкидыш. И муж мне сразу стал противен. «Уходи», - говорю. Хотя араб был лучше наших мужчин. Он никогда не стеснялся мне помогать. Отнимет пылесос: я - сам! Правда, от своих скрывал, это стыдно, потакать женщине. И вот мы развелись, он уехал к себе, в Эмираты, а я вернулась в Ведено. А тут как раз война началась.

Седа устраивается на постели, слабо заплетает косу: «Боюсь ночью запутаться. Знаешь, есть случаи, когда младенцы погибали, задушенные волосами матери. Ужасно, правда?»

Мне постелили на полу. Я жутко устала за день от настороженности, от нервного непонимания чужой жизни. А теперь я любуюсь Седой и мне легче, покойней, будто я дома.

- Из-за чего я не люблю войну, - говорит она тем временем, - волосы толком не помоешь, не посушишь. То воды горячей нет, то газа, то света; как я намучилась с этой косой, сколько раз собиралась отрезать, уж и ножницы возьму - нет, жалко!..

Днем я видела Грозный. Нас возили посмотреть центр - на предмет возможного восстановления. Казалось, эти развалины были всегда, руины-декорации для съемок кино, телесериала; местные «виды» кочевали из одного выпуска теленовостей в другой. Эти сплющенные металлические киоски, такие, будто кто-то бил по ним гигантским, беспощадным кулаком; арматурные остовы; жалкие остатки блоков, железобетонных плит. На одной из уцелевших стен косо висела вывеска: «Пошив кепок. 200 метров». Стрелка вела в завал, в кучу щебня, стекла, остатков оконных рам, дверных проемов...

Мы объехали еще несколько таких же безнадежно раздолбленных мест и вернулись в поселок. Здесь, в доме одного из местных начальников, я и познакомилась с Седой.

Седа заплела свой «ночной вариант», повернулась ко мне, лежит, опершись на локоть. Сквозь частые кружева читается ясная линия ее тела, небольшой груди, плеч.

- У меня в Грозном была квартира, и, представляешь, повезло: когда бомбили, дверь металлическую заклинило. Ну, окна, конечно, вылетели, это ничего. Но главное - дверь! У меня внутри почти все уцелело, только мебель осколками побило. Мы потом с дядей Рустамом приехали, вырезали дыру автогеном, забрали вещи. А у соседей мародеры все разграбили.

Я слушаю ее мягкий, журчащий голос и «плыву», барахтаюсь в воспоминаниях минувшего дня. У чеченских мужчин - блестящие глаза. Блестящие глаза и начищенные ботинки. Я заметила, как покорно гаснут их взгляды, встречаясь с моим. Я - гостья. Но Седа?! Я долго не решаюсь ее спросить, и все же говорю:

- Почему ты не замужем, Седа?

Она отвечает просто, как близкой подруге:

- Лишь бы выйти - так не хочу... А чтобы увидела и сердце замерло - не встретила. Скажи, - глаза ее расширяются, зрачок делается большой, темный и любопытный, - тебе нравится Иса?

Я знаю, что жена и дети Исы в России, а здесь, на войне, его ночи делит с ним Бэла, женщина, у которой наступают последние годы красоты. Иса кажется мне доверчивым, глаза его блестят наивно, как две новые черные пуговицы, а «государственные» размышления его незамысловаты, просты, без ожидаемой восточной хитрости. В нем много силы, мало коварства; Бэла умней его, тоньше и мудрей. Она чуть грузна, черноока, разговорчива и любит Ису с той изрядной долей женского отчаяния, которое приходит на излете последней власти, когда старость чувства уже тревожит ночами. Об этом я говорю Седе и ловлю себя на узорчатости слов; это, возможно, потому, что в нашей спальне два роскошных ковра - на полу и на стене - оба с тончайшим, мучительным в разгадке, орнаментом.

- Да, все так и есть, - соглашается Седа. - Ну что, спим?

- Спокойной ночи.

Седа выключает свет. Матовые лампы люстры пропадают в темноте. Тихо. Черная ночь сочится сквозь турецкий тюль занавесок. Тревожно и одиноко. Седа спит спокойно, бесшумно, даже дыхания не слышно. На окраине поселка глухо заработала артиллерия. Картины ушедшего дня заскользили перед глазами: горы и Грозный, блестящие глаза чеченских мужчин и мальчишек; длинные юбки женщин; чужая гортанная речь; Седа расчесывает волосы перед овальным зеркалом... Я вдруг ощутила беду, опасность; богатый, крепкий этот дом спал; спали хозяева и гости, Иса и Бэла, дядя Рустам, Таисия, их дети, спали офицеры, уставшие за день от ответственности за наши жизни; заснули, наконец, и пушки на окраине поселка, прочистив свои огромные жерла, спала Седа... Только когда в окне посерело, я смогла забыться коротким, утренним сном.

Но прощались мы весело. Сохранилась фотография на память - Седа, Бэла, Иса и я. В обнимку, положив руки на плечи, мы стоим во дворе дяди Рустама.

- Ну вот, - сказал Иса, когда «птичка вылетела» и можно было уже не позировать, - русские и чеченцы - братья навеки.

...Помню выпуск теленовостей, грозненские «декорации», спешащий голос диктора, мелькнувшего в кадре плечистого чеченского милиционера - со слезами на глазах он потрясал женской босоножкой, кажется, с правой ноги; слова об очередном подрыве на фугасе очередного автомобиля, в результате чего «погибла служащая грозненской администрации». В то утро, от которого осталась одна фотография, оказывается, мы попрощались с Седой навсегда. Навеки...

Другие рассказы, эссе, публицистику Лидии Сычёвой читайте здесь

Книги здесь или здесь

Все публикации