Август уходил. Лето уходило! К вечеру, когда длинная коса дыма тянулась по над меловыми горами туманом - жгли солому - это чувствовалось особенно остро. Вечера еще стояли теплые, солнце садилось в пыль, теряя золотую яркость - коровье стадо возвращалось по проселочной дороге с луга. Удивительно было ждать от этих огромных животных с закостеневшими рогами кипельно-белого напитка - они поднимали густую пыль, оставляли на дороге горячие лепешки, лужи, запахи своей естественной, нестесненной жизни. Некоторые коровы подавали голоса - трубные, мощные. И, глядя на стадо, на этот поход животной, уверенной в себе плоти, Надя Лялина почувствовала себя маленькой-маленькой, жалкой-жалкой. И сказала вслух: «Господи, куда меня занесло!»

Она, конечно, уже не раз и не два пожалела, что переехала в Коняхино. Виталику приспичило жениться - невеста была уже с порядочным животом. Лялины плохо воспитали сына: он постоянно с ними собачился, мотал нервы, делал все наперекор. И жена оказалась ему подстать - змея змеей. Надя работала в школе, а муж её всю жизнь честно сторожил мясокомбинат - редко, раз или два в год, перепадала колбаска. Константин Лялин почему-то очень боялся тюрьмы. Вот и вышло, что денег за жизнь не собрали, а Виталик требовал «приданное». Тут как раз Надя вычитала в газете вакансию: в Коняхино требуется учитель географии, биологии, физики... Жилье предоставляется. Виталик с женой-змеей к этому времени настолько извел её и даже толстокожего Лялина-старшего, что они собрали вещи, наняли КамАЗ, и поехали в неизвестность, на самый край чужой области...

 Коровье стадо прошло, следом - пастухи. Пыль пала. Надя все сидела на полуобрушенной лавочке, смотрела. Через дорогу, у двора Поспеловых, сытые гуси тянули шеи. Сама Поспелиха, дородная молодуха, волокла за ременный мотузок теленка. Красный, теплыми пятнами, он то упирался, то взбрыкивал голенастыми ногами, то благодарно, с восторгом, лизал округлый хозяйкин локоть. Поспелиха, в богатом халате красными розами, в шлёпках на босу ногу, отбивалась от телячьих ласк:

- Та сатана! Та шо ты творишь!

И Наде:

- Вчера оторвался, подлюка, бегал по огородам, еле поймала! А нынче, бачь, як подлизывается! Домой, Мишка, домой!

Поспелиха с теленком скрываются за калиткой. Надя тоже бредет к себе во двор. Газетное объявление не обмануло: жилье предоставили. Когда-то, верно, это был хороший дом - под высокой крышей, с резными наличниками, с любовно выточенными балясинами на веранде. Но хозяин умер, а далекий наследник продал за бесценок хату колхозу, и с тех пор кого только не видали эти стены! И цыган, и турок-месхетинцев, и арендаторов-чеченцев, и прочего люда из породы перекати-поле. В доме жили не любя, и Надя была счастлива уже тем, что уцелели полы, потолки и стекла. Двор тоже был в запущении - сараи полуразбиты, баня загажена, зубья штакетника местами выбиты.

Лялин сидел посреди двора возле оцинкованного тазика. В руке у него был нож - в тазу высилась свиная голова. Сбой здесь стоил смехотворно дешево. Лялин уже отрезал одно ухо и прицелялся к другому. Он увлеченно взялся рассказывать о своих планах на голову: щечки засолить, мозги отварить, мясо и кости - на холодец. Надя тупо смотрела в открытую зубастую пасть с потемневшим языком и чувствовала, как внутри комом поднимается тошнота. Она торопливо кивнула мужу и поспешила за старую навозную кучу...

После она поднимает голову - дым-туман от сожженной соломы все стоит у меловых гор, брешут собаки, гогочут гуси. В здешнем существовании есть такая конкретность и очерченость, какой никогда не было в Надиной жизни. И поскольку теперь, когда ей уже за сорок, стало ясно, что жизнь её была глупой, никчемной и никуда не годной, она с тупой покорностью подчиняется новой, жуткой, полуживотной реальности.

Прошла неделя. Уже состоялись первые Надины уроки в здешней школе, уже Лялин вышел на работу - сторожить колхозный ток, уже были холодные утренники, заиндевелая трава у крыльца, волглый воздух, глотнув которого, казалось, что впитываешь в себя и далекое небо, и сжатое поле, сливающееся с небом, и простор, открывающийся глазу, и всё-всё... Оказавшись «на дне», в Коняхино, Надя вдруг стала примечать за собой, что житьё её стало не то чтобы счастливей, но - свободней. Груз, тяготивший её душу всю сознательную жизнь, внезапно оказался сброшенным.

Два «чувала» - как сказали бы местные - несла она всё время на своих плечах: сына и мужа. Бедой Лялина-старшего была глупость. Он был медленным, очень неразворотливым в мыслях, таким же медленным и в поступках, а еще упрямым, не знающим сомнения в собственной правоте. «Осёл!» - орала Надя на мужа в те минуты, когда уж совсем не могла его вынести. Зато Лялину были непонятны Надины заумности, и он ее совершенно искренне считал дурой и в грош не ставил. Понятно, что Виталик разрывался между родителями, рос нервным, злым, а потом и вовсе перестал с ними считаться. И вот Надя всю жизнь создавала для окружающих иллюзию семейного мира, творила легенду о справедливом, но строгом муже, о любимом, талантливом сыне. И надо сказать, что в городе, где люди мало присматривались друг к другу, где Лялин в редких гостях вторично рассуждал на темы прочитанных газет и просмотренных телепередач, он вполне соответствовал создаваемому образу. Ну пил, конечно. А кто нынче не пьет?! Да и Виталикова резкость как-то оправдывалась: «нынче все они такие». У Нади уж лет двадцать не было подруг, «секретниц», с кем можно было отвести душу, сказать всю правду, выговориться, и в глубине души она приехала в Коняхино затем, чтобы умереть, поскорее «дотлеть». А тут только и началась настоящая жизнь!

Вдруг выяснилось, что ее «прятки», «похоронки» никому не нужны, что народ здесь вострый, и то ли от скуки, то ли от природной наблюдательности, все видит, все понимает, всем раздает по серьгам, а главное - Надю не осуждает, жалеет!

А всё Люба Богатикова! На первое сентября в числе немногих родительниц она пришла в школу. Надя про себя ахнула: «Есть женщины в русских селеньях!» Люба - дама с шармом. Она высокая, чуть располневшая в талии, с длинными руками и ногами, с длинным носом, который, впрочем, ее только красит, с длинными миндалевидными глазами, длинной улыбкой, открывающей белейшие, завидные зубы. Люба улыбается так уверенно, обаятельно, открыто, что и в голову не придет: зубы-то вставные, металлокерамика!

Давно не видала Надя на женщинах такого смелого наряда. Юбка черная, блестками, длинная, блузка крепдешиновая, воланами, расцвеченная узорами, шаль павлопосадская, цветастая, с кистями. Шаль укутывает плечи, одним концом обнимает еще и Санечку - двухлетняя дочка у Любы на руках; ребенок разодет в пух и прах: китайское платье в кружевах, банты на голове с хороший вилок, носочки с оборочками. Ни дать ни взять - явление коняхинской мадонны с ребенком. На голове у Любы башня из волос цвета красного дерева. А из башни перья жар-птицы, то бишь павлина, растут и покачиваются... Надя прямо рот открыла от изумления. Смело! А в школу Люба привела старшего своего, Сенечку, в 5-й класс. Потом уже Надя присмотрится: Сенечка пошел в мать - длинноногий, длиннорукий, легкий, щебетливый. А Санечка, дочка, пошла в Любиного мужа - упругая, кругленькая, с надутым животом, она любит изображать балерину...

И вот Надя «склепалась» - подружилась - с Богатиковой. Просто не разлей вода, как сто лет друг друга знали. Люба забежала чего-то к Поспелихе, а потом через дорогу увидала Надю, потом во двор к ней зашла, потом хату обглядела, с Лялиным похохотала, потом за двором еще долго языками чесали (Надя и не думала, что это так приятно), потом Надя немного Любу провожала, и та рассказывала:

- Ой, ну мой (ты приходи завтра в гости, увидишь), прям не знаю что делать. Опять уволился. Скотником работал. Месяц пробыл. «Я, - говорит, - не могу долго на одном месте. Меня нудит». Теперь сидит ульи делает, хоть досок накрал с колхоза, пока работал. Ну, я-то ладно... А вот как ты за своего могла замуж выйти? - и в голосе у Любы было столько любопытства, сочувствия и наивного удивления, что Наде стало легко-легко, и она впервые в жизни честно ответила:

- Да я сама удивляюсь...

Так началась её новая, совершенно «животная», если сравнивать с прежней «духовной», жизнь. Надю теперь не удивляли коровы, не выводил из себя Лялин, пристрастившийся-таки к разделке свиных голов, не мучила совесть из-за Виталика. «Что ж, - рассуждала она, - он большой, сам теперь глава семьи, как могли его, так и вырастили. Повзрослеет - поумнеет». Школа, мысли о ней, детские шалости, всегда занимали много места в её размышлениях, но здесь, в Коняхино, эти мысли вдруг ужались, съежились; предметы свои на сельском, нетребовательном уровне она знала, классы были небольшие, не то, что в городе - по сорок душ, дети и родители еще сохраняли по старой памяти уважение к учителям. Но помимо школы обнаружился еще один большой, совершенно не освоенный ею пласт жизни. Надя не знала как его назвать. Быт? Но это был совсем не тот, прежний быт, когда она жила в двухкомнатной клетушке, зажатая со всех сторон бетонными плитами, вечным шумом соседей - то их музыкой, то звуком дрели, то криками и топотом детей. Теперь у неё был дом, который она уже считала своим, в четыре комнаты, и если Лялин иногда закладывал за воротник, вовсе не было нужды лежать рядом с ним, слушать его храп и пытаться как-то добраться до сна. Она могла бы даже оборудовать себе «кабинет» для работы, но эта фантазия молодости, теперь, такая осуществимая, совершенно её не трогала. В Наде, неожиданно для нее самой, проснулся инстинкт хозяйствования, накопления. Люба её учила:

- Главное, чтобы всего было много.

Отучившись первую неделю, школа почти в полном составе вышла на уборку колхозных овощей. И Надя, частью заработала, а частью смогла купить по копеечным ценам: пять мешков картошки, два мешка капусты, мешок лука, свеклы, моркови... Здесь же, в колхозе, было взято два мешка муки, а из райцентра Поспелиха с мужем привезли им на машине мешок сахара. И оттого, что «харчами», как выражались местные, она теперь затарилась с запасом, что нужда в магазине отпала совсем, что собственный хлеб с первой же пробы вышел у неё и высокий, и мягкий, и с поджаристой корочкой, Надя ощутила особенную, неизвестную ей раньше гордость. Казаки из соседней области возили по за дворами сливы, яблоки и груши, меняли на картошку (у них была засуха, все погорело), и Надя набрала фруктов, наварила несколько ведер варенья... Она взялась даже лично ремонтировать забор, хорошо зная, что Лялин долог на подъем, что его не допросишься, но в супруге тоже вдруг что-то шелохнулось, и он, пусть и не с той скоростью, какая виделась Наде, и ни с той сноровкой, какая удивительным образом сохранялась в сельском жителе, привел в порядок и забор, и погреб, и сараюшку. Брать поросенка в зиму она поостереглась; Читовы, многодетная семья, жившая от неё через двор, дали ей пять кур, у них же Надя брала молоко - по два литра через день. За это Надя обязалась до лета заниматься с Ванькой Читовым - тринадцатилетний малый был «логопедическим», еле-еле тянул школьную программу.

В зиму был распахан огород, порядочный клин, соток на пятнадцать, на грядку Надя высадила чеснок, а у забора принесенные Любой саженцы яблони, смородины, малины, два деревца облепихи. Мир Коняхино, очерченный двором, улицей, линией горизонта, казался ей теперь не только надежным, но и единственно верным.

Неужели на свете есть другая жизнь? Наде она казалась теперь совершенно ненужной. Может потому, что она всю жизнь прожила в городе, что в последние годы она почти физически ощущала тяжесть многолюдной толпы, струящейся по улицам, перетекающей из автобусов в метро, из метро в троллейбусы, из троллейбусов по организациям и учреждениям; давила реклама, тяжесть зазывных вывесок, сверкание недавно отстроенных банков и офисов, выхлопные газы, гудки и рев машин; давило то, что надо быть богатым, или знаменитым, или каким-то уж очень особенным, непохожим, и непонятно было для чего все это - ведь все равно земной путь заканчивался смертью. Но как раз смерть в городе была спрятана - кладбища были или «музеями», или «мемориалами», или такими далекими объектами для посещений, что лишь чувство долга могло подвигнуть повидать родные могилы на Пасху или на Красную Горку. Еще в городе Надю особенно тревожили бомжи и бродячие собаки. Бомжи вызывали у нее чувство жалости и - когда они особенно плохо пахли - брезгливости. А собаки вообще непонятно за что страдали... В Коняхино тоже были опустившиеся люди, например, бабка-алкашка по прозвищу Андропиха. Но все же у Андропихи имелась своя хатенка, и голодать она не голодала - где украдет, где подадут; и уж, конечно, Андропиха не доходила до той степени неряшливости, которой обладают зачастую городские бомжи. А собаки бездомные жили при ферме, тут же их и кормили, и выходило, что они тоже были на службе...

К холодам у Лялиных прибавилось хозяйство - по хате стали шнырить мыши, и Ванька Читов принес Наде рябого котенка. Надя в Тимуре души не чаяла: он и ласковый, и игручий, и проказливый, и ловкий. Разгоняется по хате, летит, задние лапы у него заносит, глаза сверкают, со всего ускорения - прыг на штору! И качается! Счастливый! В комнатах гадил бессчетно, Надя терпела, грозила веником, потом наловчилась провожать его на двор - пусть проветрится. Тимур свободно лазил и по забору, и по крыше, и по сараям, и на подоконнике появлялся - сжимал лапку в кулачок, царапал стекло. Надя откидывала занавеску, усатая рожица серьезно, строго глядела на неё.

- Ах ты, криволапый! - Надя выскакивала на крыльцо, звала Тимура:

- Кыса, кыса, кыса!

«Кысой» звали и коняхинского председателя. Павел Иванович Кискин правил в «Заре революции» двенадцатый год. Местные сходились в двух мнениях: то, что колхоз худо-бедно живет, это, конечно, заслуга Кысы. Но и то, что председатель вор - тоже дело ясное.

- Да пусть ворует, лишь бы людям жить давал! - заступалась за председателя Люба Богатикова.

- Ага, сильно он тебе дает! - Лешка, Любин муж, спорил с женой только по абстрактным, не касаемым домашнего хозяйства, вопросам. Был он плотен, с черными глазами, бородой, и если бы не мягкость взгляда, вполне бы сошел за чечена. Люба его так и звала: «Мой моджахед».

Надя часто заходила к Богатиковым с поводом и без повода и нынче сидела за семейным ужином, прислушивалась к спору.

- Вот гляди, Надь, - Люба обводила рукой стол, - тут всё колхозное! Кукуруза - качаны наломала на колхозном поле. Утятина - тушенка - уток выкормила колхозным зерном краденым, свинью - тоже...

- Скажи еще и компот колхозный, и картошка, - подначивал «моджахед».

- А что, не так? Воду из колхозной колонки брала, а колхозный трактор огород пахал. Ну везде, куда ни кинься. Колхоз живет, и мы тянем, хоть с голоду не помираем, как по телевизору показывают...

Надя соглашалась с подругой. И впрямь, хата у Лялиных была колхозная, газ в неё Кыса предусмотрительно провел еще летом, школа, считай, тоже на колхозном попечении, и клуб, и самодеятельность. Председатель с первого же взгляда произвел на Надю устрашающее впечатление. Это был очень здоровый физически, рослый мужик с громовым голосом, грубыми чертами лица; и оттого, что его было много, что он был шумный, что много и искренне матерился, Надя так и не поняла, умный он или дурак. Энергия из Кысы так и била, гоготал он, как жеребец, и Надя подумала, что по крайней мере, по внешним характеристикам, председатель занимает свое место законно. Так в первобытном обществе во главе племени становился самый мощный и физически выносливый самец. И если Кискин и ворует, то это можно оправдать его животными, выходящими за рамки человеческих, потребностями...

Заходили грязь, дожди, туманы, осенняя скука... Странно было Наде чувствовать, что то состояние покоя, которое пришло к ней в Коняхино, как раз и связано с тем, что и грязь, и дожди, и туманы, и осенняя скука были совсем рядом с ней, за порогом, как когда-то рядом были асфальт, сточные отверстия для воды, выхлопные газы, суета большого города, заставляющая все время бежать в едином со всеми ритме. Сколько угодно могла теперь Надя стоять на крыльце и смотреть в ничем нестесненное небо, где шесть уток, улетая к юго-западу, все перестраивались и перестраивались в новые и новые узоры: и косяки, и ромбы, и линии, и треугольники, и овалы... Наконец они растворялись в дали, и тогда Надин глаз скользил по двору, отдыхал на жухлой, порыжевшей, прибитой морозами траве, на черной пашне огорода, на толстых воронах, которые летали с дерево на дерево, ленясь толком раскрывать крылья - казалось, что неведомая сила бросается этими живыми, растрепанными мячиками... Ей нравились влажные после ночи кусты смородины, потемневшая у меловых гор лесная поросль, мягкие очертания далеких холмов; нравилось то, как воровато роет Тимур ямку на чесночной грядке, кося на хозяйку бесстыжим, веселым глазом.

- У, сатана! - кричит Надя, подражая Поспелихе, и замахивается на котенка резиновым сапогом.

Тимур поспешно доводит дело до конца и опасливо лезет на забор. Он растет, и лапы, и хвост, и ребристое тело - всё тощее, гибкое, ловкое...

Она чувствовала себя старым-престарым колодцем, в который много раз плевали, топили дохлятину, роняли ржавые ведра, и вот теперь вдруг из него вычерпали всю воду, весь ил и мусор, и крошечные родники, тонкие, настырные ключики, вновь взялись за дело - наполнить душу до краев, новой, совершенно чистой, прошедшей землю водой. Только куда всё это? Кому и зачем?

За что и любила Надя свою новую подругу - с ней можно было говорить обо всем. При всей энергичности её и оптимизме было в Любе что-то размашисто-широкое, тонко-звонное, была вечно спрятанная грусть - глубоко-глубоко, и потому - такая легкость и в доме, и в движении, и в прощании, и во встрече; не было ничего давящего, назидательного, а лишь абсолютное, интуитивное угадывание правды. Глаза её, светло-серые, иногда темнели, теплели. Будто лампада, будто этот свет есть лишь вырвавшийся наружу свет души.

...Они шли вдвоем с кладбища. Хоронили Николая Дахова, двадцатипятилетнего колхозного технолога. Кыса знал выгоду и еще два года назад запустил колбасный цех. Технолог приехал после университета с семьей - женой и маленьким сыном, родня помогла поставить дом. То ли женился рано - не нагулялся, то ли породы был такой, но Дахов от жены похаживал. Ночью, в сильном подпитии, вез из соседнего села, с дискотеки, двух девок на своем «Москвиче». Врезался в полосатые заградительные столбики на дороге - сам насмерть, и девка одна - шестнадцати лет.

- Бог, его, конечно, наказал, - рассуждала Люба. - А дитя за что? Подрастет парнишка и будут в глаза ширять: отец разбился на машине пьяный, девок катал. А как жене тяжело по этим временам!

- Чего надо было? - поддерживала Надя степенную беседу. - Дом есть, работа, уважение, семья...

- ...Деньги. Я вон вышла на работу, только месяц с ним и проработала в цеху. Дахов же мой начальник был! Так заплатили 108 рублей. И то, скажу, деньги, а то ж сидела два года дома пока Санечка подрастала, так вообще ни копейки. Это ж хоть в руках подержала. Правда, приехал к нам Кыса в цех траурный митинг проводить, и прям выступал зажигательно, плакали все. Взяли и собрались по пятьдесят рублей...

- Но что есть смерть, когда и почему она приходит? За что? - Наде казалось иногда, что эти вопросы мучают только её.

А Люба в своих рассуждениях была и легка, и глубока:

- А может они уходят, потому что все земное, что им нужно было, прошли уже? Ой, ну я тебе так скажу: если про смерть все время думать, так ничего вообще не построишь.

- Как это?

- Ну вот Колька, стал бы он жениться, дите рожать, пупок на доме надрывать, если б знал, что скоро разобьется? Да лежал бы в баре, пьянствовал, и всё. А так после него хоть что-то осталось.

Надя оглянулась - кладбище на холме, на отшибе, смотрелось за оградкой маленьким тесным городком со множеством храмов - высокие тонкие кресты там и тут возвышались на последними людскими пристанищами.

На уроке экономической географии, когда проходили Алтай, Оксана Савчикова, из старательных девочек, подняла руку и спросила:

- Надежда Васильевна, а зачем нам это?

Простой вопрос ученицы поставил Надю в тупик. Ни один из аргументов, который бы она привела еще год назад, теперь ни казался ей убедительным. И она задумчиво повторила вслед за Любой:

 - Понимаете, всего должно быть много. В том числе и знаний...

На исходе ноября произошло несколько очень важных событий. Во-первых, Виталик прислал телеграмму, поздравил с внучкой Эльвирой. Во-вторых, сильно запил Лялин. В-третьих, по Коняхино пополз слух, что под селом нашли уран.

Лялин, конечно, затмил собой всё.

В пьянстве голова его приобретала свиноподобные очертания, взгляд был неразвит и туп, его вдруг охватывало многословие, похвальба; и муж, грязный, дурно дышащий, с выпущенными на волю инстинктами, был Наде особенно противен. Потом она начинала корить себя, потом жалеть его - ей казалось, что причины, толкнувшие на запой супруга, мелки, ничтожны. В пьяном бреду он требовал ванну, и, открывая дверцы шкафа, путал его с городским туалетом. Тимур презирал Лялина, щурил золотисто-рыжий глаз, нервно постукивал кончиком хвоста по подоконнику. Надя гасила в котле газ, устраивала Лялину «холодную» и, подхвативши рукоделье, бежала по темной улице к Богатиковым.

 Ей нравился этот большой, безалаберный дом, с вечно раскиданными по полу игрушками, с диванами, ободранными детьми и кошками, с фотообоями во всю стену, с оленями на плюшевых коврах. Люба научила её вязать крючком пинетки, кофточки, шапочки; пряжа - розовая с белым - нашлась, и Надя медленно, вытягивая петлю за петлей, привыкала к тому, что она теперь бабушка.

Люба, перебирая на подносе чечевицу, рассказывала:

- Корова у нас будет - телка на пятом месяце уже. В прошлом году нам кумовья подарили телочку (у них корова два принесла), вот, мы её выкормили; обгуляли, теперь будем с молоком. Ну, не знаю, потянем или нет - это ж каждый день надо вставать! Ну зато детям молоко. А Лешка, наверно, на пчелах будет. Поймал рой, разделил его, теперь ульи делает, - к мужу она относилась снисходительно: раз такой летун уродился, не переиначишь...

Входил Лешка с улицы, Санечка сидела у него на руках, обнимала крепко, и видно было, как «моджахед» и дочь любят друг друга. А Виталик, - вспоминала Надя с горечью, - никогда у Лялина так ловко не сидел на руках, да и муж, наверное, уж очень сильно прятал свои отцовские чувства... Лешка, после краткого доклада о хозяйстве, заводил последнюю «политическую» тему:

- Уран нашли, так теперь будут нас всех выселять в Сибирь, а тут начнут копать рудники, пригонят зэков, экскаваторы специальные...

- Тут половина местных, как зэки, - хмыкала Люба. - Читал в районке?

- Чего?

Люба тянулась за газетой:

- Называется: «Чужим мясом сыт не будешь». «Житель с. Пески ранее не судимый Незнамов В.В. шел в с. Пески через с. Ширяево. Там, за огородами, на лугу, ему подвернулся бычок весом 174 кг, которого он и увел. Привел его к себе в село, где и забил, а мясо сдал заготовителю. Почувствовав легкий заработок, он вновь через несколько дней пошел в с. Ширяево и снова увел бычка живым весом 370 кг, которого привел в с. Пески и привязал в кустах, намереваясь забить, а мясо сдать. Но на следующий день бычка не обнаружил. Приговором суда Незнамов был осужден к двум годам лишения свободы, но с учетом положительных данных о личности суд определил эту меру наказания условно, обязав его возместить потерпевшим причиненный им вред в течении двух месяцев».

- Мутная статья, - морщится Лешка.

- Че ж тут мутного?

- Ну вот смотрите: бычка привязал в кустах, а на следующий день не обнаружил. Спрашивается: куда он делся?

- Отвязался и убежал домой, - высказывает версию Надя.

- Тогда бы потерпевший был один, а мужику велено возместить ущерб двоим! Значит, второй бычок не нашелся.

- Может, он его все-таки зарезал и засолил? - сомневается Люба. - Но тогда все равно бы люди видали - бычок большой, это ж не курица. Да и обыск, наверное, был...

- Вот, - назидательно говорит Лешка, - я тебе сколько раз внушал: давай проведем телефон! Сейчас бы позвонили в редакцию, или в прокуратуру - сразу бы дело прояснилось!

- Ой, - хохочет Люба, - то-то оно тебе надо! - и безнадежно машет рукой, призывая Надю в безмолвные свидетели: ну, теперь ты видишь, с каким богатством я живу!

Надя иногда воображала ночами (кто бы мог подумать, что баба в сорок с лишним лет погрузится в мечтания!) будто Лялин найдет в огороде скифский золотой клад, сдаст его, как честный человек, государству, получит положенную четверть - такую огромную, что сразу превратится в «нового русского», с джипом и водителем, и уедет он от Нади далеко-далеко - туда, где у него будет выстроена трехэтажная вилла. Она воображала, что председатель Кискин на вырученные от урана деньги вывезет все Коняхино вместе с жителями и живностью, с колбасным цехом и бабкой Андропихой в Феодосию, и пустит по Черному морю корабли, а капитанами на них будут мальчишки Читовы; что Люба Богатикова с мужем и детьми уйдет в цыганский табор, тот, который поет и танцует, объедет с цыганами весь мир, влюбит в себя испанского короля, получит за песни нобелевскую премию мира и вложит ее в отечественное производство пуховых платков; что дети Поспелихи - Даша и Дима, а так же старательная Оксана Савчикова в секретной лаборатории на Алтае изобретут верное средство против пьянства - и совсем другой, новой, трезвой будет жизнь многих и многих, а умирать счастливому человеку как-то сподручней... Чего же Надя желала себе в этих ночных мечтаниях? С каждым днем всё жальчей и жальчей становилось ей Виталика, и невестку-змею, и крошечную Эльвиру. И ничего, признаться, ей было не надо - ни скифских кладов, ни больших денег, ни всемирной славы. Ничего, кроме Виталиковой любви.

На зимних каникулах, после праздников, по снегу-холоду, Надя собрала деревенские гостинцы и поехала проведать внучку. Зима приодела окрестности в небогатую шубейку - там и тут на полях виднелись черные прогалины; но морозец держался, студил небо и землю, горы и перелески, дороги и тропки. «А ведь зачем-то все это было придумано, - рассуждала Надя. - Зима, лето. Земля, снег. И еще люди...»

Она подумала о том, что когда человек немолод, когда жизнь его, как тесто, помесила, так он к любым обстоятельствам приноровится: что к Коняхину, что к концлагерю. Она, наверное, усталая. Но разве те, молодые, энергичные, безоглядные, берущиеся все преобразовывать, перестраивать, побеждать себя и природу, разве они - правы? Нет, главное в жизни такая легкость, когда вокруг тебя всем хорошо. А сам ты - вроде как летишь. Ну, как Люба Богатикова. И дети у нее послушные, и дом гостеприимный, и корова будет, и муж беспутный, но ему с ней не мучительно жить, а так - недоуменно. Она вспомнила, как Люба ей рассказывала: «Летом набрала цыплят - сорок штук. Ну, они и разбеглись по дворам по соседским. А я никогда не хожу собирать: из курятников чужих вынимать что ли буду! Ну, пропали и пропали. А кролики у меня живут. Нам пару подарили, так они два раза по пять штук принесли. Через полгода можно резать... Правда, как их резать и как их есть, таких хорошеньких?»

Надя ехала к сыну и радовалась: надо же, как жизнь устроена - на любом году можно поумнеть, когда уже и не ждешь от себя никакого толка. Она знала, что в душе её прибавилось и силы, и воли, и что это обязательно почуют и Виталик, и невестка. Да и за Эльвиру она порадовалась - будет у неё настоящая бабка, и кот Тимур, да и дед, слава Богу, есть...

Другие рассказы, эссе, публицистику Лидии Сычёвой читайте здесь

Книги здесь или здесь