Раньше хлеб возили с утра, а теперь - глубоко после обеда. Свободно даже вчерашние буханки не лежат. Хлеб расхватывают горячим - машина подойдет, шесть лотков сгрузят, и - дальше.

Стали занимать очереди. В полчетвертого, самые хлопотливые - в три. Собирались на приступочках; в основном, пенсионеры, реже - дети, те, что из послушных. А молодым - самое время на работе быть. Продавщица Дунина важно гоняла мух вдоль прилавка с консервами и стеклянными литровыми банками. В банках - капустный салат “Охотничий”. Настолько гадкий, что его даже пьяницы не покупали. Ещё в магазине была выложенная мозаичным камнем кадка под цветы или комнатные деревья. Но в кадке находилась только земля с вкраплениями окурков и мелкого мусора. А в напольном крохотном бассейне не было не только живой рыбы, но и воды.

Всё же Дунина не любила, когда в магазине без дела толокся народ. Особенно по хорошей погоде. Скучно, начинают языками чесать и Дунину вовлекают. Продавщица в разговоре была ненаходчивой, сбивалась, и ей казалось, что её авторитет от этого падает. Дунина приучила очередь сидеть на приступочках. Если дождь или холод - тогда, конечно, другое дело. А летом, при погоде, можно и на дворе побыть, на приступочках. Так-то.

Народ вынужденную праздность терпел не ропща. Отдых хоть какой-то и людей увидишь, новости узнаешь. А больше - негде. Разве что на похоронах. Свадьбы нынче почти не гуляют. Кто и надумает жениться, распишутся в загсе, вещи перевезут, с близкой роднёй посидят, и - амба. Деловой народ - некогда гулять. А кому и денег жалко. А у кого - и нет их вовсе.

Ну, у Петра Парфёнова Женька по всем правилам женился. Засватали - гуляли, и свадьба - два дня, как положено, сначала у невесты, потом - у жениха. Петр - смирный мужик, сам женился поздно, чуть ли не в сорок лет, баба ему Женьку родила, прожила год или два и умерла от рака. Парфён, как его между собой называли, перебивался, терпел, мальчонку растил в одиночку, больше никого не взял. Женька, правда, пёр как на дрожжах, парняга - под два метра ростом. Школу кончил, в армию забрали, так командиры только и слали благодарности на военкомат и родителю - за воспитание воина-отличника. В районной газете “Заря изобилия” карточка Женькина была напечатана - десантник, в тельняшке, в беретке, лицо строгое, брови насуплены, на груди - парашютный значок, гвардейский. А вернулся домой - сразу видно, как был телком, так и остался. Наташка Собченко, сопливая девчонка, вчерашняя школьница, в два месяца его окрутила. Уже вот и свадьбу сыграли.

Парфён, Ванька-Скалозуб, Стёпа Зобов, Семён с луга, Антон с велосипедом, бабы такого же возраста - Тимчиха, Хомчиха, Андреевна; древняя девяностолетняя старуха Марычева, сидят на приступочках. Ребятня поодаль с визгом гоняет по пыли. Как только не умарываются по такой жаре?! Скучно, машины ниоткуда не видать. Ванька-Скалозуб, вытирая пот с черепа мятым грязным носовым платком, вкрадчиво спрашивает у Парфёна:

- Петь, чё ж молодые нынче делали?

Пётр Парфёнов, и вся порода их - ходят аккуратно, чисто. Без бабы столько лет прожил, а пиджачишко его затёртый, но не засаленный, штаны - с подобием стрелок. Неторопкий он, Парфён, наивный, и сроду ничего скрывать не умел. Отвечает:

- Да чё ж... Женька поднялся в пять утра, завел “ЗИЛ” и уехал - у него наряд возить зелёнку на ферму. Поле за Ельниками косят... Я пока скотине подавал, гляжу, и Наташка встала. Говорю: Наташк, ты чё будешь делать? “Борщ варить.” Ну, ладно. Картошки начистила, капусты кочан свернула с грядки, чугун взяла; я спрашиваю: тебе развесть огонь во времянке? “Не, я сама.” Гляжу - развела. Вроде всё собрала, засыпала как надо, я поливал; насос не заладил, разбирал да собирал. Времени порядочно прошло.

- Наташк, - говорю, - борщ готов?

- Не, не готов.

Опять я скотину обошел, у свиней почистил, уже припекало хорошо, уморился.

- Наташ, - говорю, - борщ готов?

- Не, - отвечает, - не готов.

Я прямо аж к чугуну подошел:

- Чё ж оно такое? Он у тебя кипит?

- Кипит.

- Так, может, он готов?

- Нате, - говорит, - попробуйте, сами увидите, что сырой.

Я хлебнул - и правда: что-то не то. Так и ушел, она не сварила.

- Ты чё ж, Петь, нынче и не ел? - ужасается одна из баб, Хомчиха.

- Не а, - виновато-обиженно говорит Парфён.

Народ, кто смеётся, кто успокаивает:

- Подожди, научится.

- Молодая ещё.

- К Женькиному приходу настряпает.

А Семён с луга советует:

- Сел бы, наелся сала с яйцами, и все дела.

Парфён оправдывается:

- Неудобно как-то отдельно. Баба в доме, семья.

- Семья, - поддевает Ванька-Скалозуб, - а папой она тебя называет?

Парфён смиренно признаётся:

- Никак пока не величает. А Женьку зато, - он подделывается под Наташкин ласковый голосок, - Женюся, Женечка; будто он пупсик какой. А сама, - и тут невольно выдает главную свою обиду, - дружила с другими, на моей же лавочке ещё весной любовь крутила, а Женька явился с армии - прыг ему на шею...

- ...И в дамки, - поддерживает его Стёпа Зотов.

- Ничего, - успокаивает Парфёна Андреевна, с которой он когда-то, в молодости, лет сорок назад, гулял, - главное, чтобы они друг друга любили, и нам с ними тепле будет.

Неожиданно подает голос древняя старуха Марысева, про которую все думали, что она дремлет.

- Пусть молодёжь живёть, - скрипит Марысева, - у них свои понятия.

Тут уже ничего не прибавишь. А машины с хлебом всё нет и нет.

...Дунина задумалась в пустом магазине. Сначала она смотрела сквозь мутное стекло на собравшихся вокруг Парфёна стариков, пыталась прислушаться. Но звуки, сюда, в скучную сумеречную прохладу, не долетали. Тогда Дунина загрустила. Она была некрасива, неловка, и никому, кроме очень пьяных мужиков, не нравилась; никто не пытался с ней шутить, заигрывать. Раньше она была молодой, ходила на танцы, на что-то надеялась; и в клубе, когда Женьку Парфёнова провожали в армию, он, хмельной, с ней танцевал - девушки у него ещё не было, а она решила его дождаться. И ей нетрудно было его ждать, мечтать о нём, быть ему верной. А он вернулся и даже о ней не вспомнил...

Перейти к аудиоверсии рассказа

Другие рассказы, эссе, публицистику читайте здесь

Книги здесь или здесь