Дачный участок был в меру запущен и в меру ухожен: в углах, у забора, воинственно поднимались густые крапивные дебри; кусты малины, похоже, давно уже никто не прореживал, и они стояли дикой, непроходимой зарослью. Зато ближе к домику, у яблонь, аккуратно обрезанных и побеленных, напротив, чувствовалась рука хозяина: самодельный стол, вокруг которого сейчас собралась компания, стоял так прочно, будто врос в землю; и это сочетание - запущенности и комфорта - как раз и создавало тот уют, который так восхищал гостей. Все наперебой хвалили Петровича - за то, что он их вытащил, собрал, вывез в такую «прелесть», и правда, нет ничего лучше для городских людей, изъеденных пропащим воздухом и водой, как оказаться где-нибудь на природе, да за щедрым столом, да в хорошей компании.

- Умничка Петрович, до чего же я его люблю! - восклицала эффектная дама с молочными, сильно декольтированными грудями, и тотчас же обнимала старика-хозяина, с удовольствием, громко целовала его в морщинистую щеку - печеное яблочко, а когда и в ухо, уж давно потерявшее настороженность, ясность - много, много чего довелось Петровичу выслушать за свою длинную жизнь. Дама же эта, Земфира, сразу же стала центром застолья, и с каждым новым тостом - а пили вкруговую за каждого - завладевала вниманием собравшихся всё больше. Конечно, главное, что привлекало гостей, это ослепительные, ухоженные, почти совершенной формы плечи, с необычайно ровной, не нарушаемой никаким изъяном, кожей; груди её, такие же белые, были сильно выставлены напоказ, и от их подрагивания, движения, мужчины не могли отвести взгляд. Черты лица её, сильно подчеркнутые косметикой, были, пожалуй, некрасивы, но наблюдателя как раз и поражала дерзость, с какой Земфира пользовалась тушью, тенями и румянами. Глаза казались большими, почти коровьими, брови были выщипаны и нарисованы заново - коричнево-чёрным, искрящимся карандашом, губы густо горели алым пожаром; и всё это величественное сооружение - груди, плечи, шея, голова - венчала башня ярко-блондинистых густых волос, сложно, искусно возведенная, с диковинными переплетениями, ухищрениями, так что в общем прическа рождала воспоминание о действующем в советскую пору на ВДНХ фонтане «Дружба народов».

Одета, впрочем, Земфира была почти скромно: синяя блузка без плеч уходила в тесно затянутые по фигуре черные джинсы. Дама эта сопровождала (или он её?) армейского генерала Ю., грузно-высокого, малоразговорчивого малого, отлично сложенного, с приятными, хоть и покрасневшими от алкоголя чертами лица. Генерал был в парадной форме, китель его буднично висел на сучке яблони, и солнце лихо играло золотым шитьем лацканов и погон. Ю. ослабил галстук, расстегнул ворот, шея у него была мощной, загорелой, под белой тканью рубашки угадывались бицепсы, впрочем, стыдливым бугорком намечался и животик, а в выражении лица генерала мелькали, в зависимости от хода беседы, несколько легко читаемых чувств. Было в нём что-то мальчишески-детское, и он, видимо, подозревая в себе это качество, каждую рюмку свирепо пил до дна, плотно, по-солдатски, закусывал. После тоста за Красную Армию он, вдруг разволновавшись, резко скомандовал:

- Встать!

Мгновенно вскочил сам, и, вдохнув, торжественно, приятным густым баритоном выговорил:

- Артиллеристы, Сталин дал приказ!

Артиллеристы, зовет Отчизна нас!

Застолье дружно вступило, грянуло, слова сами собой шли на язык. После песни рассаживались оживлённые, сплочённые, как после удачного, без потерь, боя; Земфира обвила белыми полными руками генерала и несколько раз чувственно чмокнула его в обильно подбитый сединой жесткий висок. Он улыбнулся мягко, смущенно. Земфира восхищалась:

- Ну, не лапочка ли? - она уже давно была пьяна и чувствовала себя совершенно свободно среди давно знакомых и едва знакомых ей людей. - Коля - это же золотой души человек! Это - чудо! Вот у меня бриллианты, - она отважно тряхнула головой-башней, в мочках ушей сверкнули две голубоватые капли; она подняла над столом руки, унизанные перстнями, - мне плевать на все эти камешки, не это главное, правда, Коль? Вот вы здесь все такие умные, рассуждаете, и думаете: я - пьяная дура! Ха-ха! Какая же я дура, если такого мужика оторвала! Оторвала и воспитала. Коль, - она покровительственно погладила генеральскую бурую щеку забриллиантенной, наманикюренной рукой, - ну не обижайся, Коля! Петрович, ты меня знаешь давно, ну, скажи им! - Петрович кивнул, открыл было рот, но тут же закрыл. Земфира продолжала:

- Коля - умнейший человек. Я вам больше скажу: это Ломоносов наших дней. Из деревни, из нищеты, голь перекатная, без отца, отец с войны инвалидом пришел, слепой, рано умер, царство небесное! Коль, ну расскажи им, расскажи! Ладно, я сама расскажу. У них была корова, мать подоит, всё молоко - на продажу, себе в дом - ни капли, четверо детей надо поднимать. Он дачникам трехлитровую банку носил - еврейской семье. Те молоко перельют, а он назад идёт, зачерпнёт воды из ручья, вроде банку полощет, а сам пьет, пьет украдкой! Вот жизнь была - желуди жрали! - за изобильным, с изысканными деликатесами столом стояла неловкая тишина. Пахло майонезом, утомленными закусками.

- Ну вот, - продолжала Земфира уже без прежней экзальтации, - я с ним познакомилась в гостях, муж у меня - замечательный, образованнейший человек, он перенес два инфаркта, я не могу его бросить, он мне только добро делал! А жена у него, - она кивнула на Ю., - Коль, ты только меня прости, прости, что я так говорю, тут все свои, - дура набитая. Она ж его запилила: не так сел. Не то сделал. Не так сказал. Не пей. Не ешь. Не кури. Ну охота человеку выпить, пусть выпьет, это мужик, ему волю надо давать! Потом, у них трое детей, она его постоянно упрекала - не содержишь, нищета, жить невозможно. Если не подлец человек, не умеет воровать, это офицер, у них кодекс чести, да ты пойми его, надо - пойди и сама украдь, как будто совсем ленинградская блокада!..

Я вот ворую постоянно, но у меня работа такая, в торговле, это обороты, если ты не воруешь, ты нарушаешь логику, вся система к чёрту летит. Я его, - она показала на Ю., - в это вообще не впутываю, - он ничего в воровстве не понимает, слава Богу. И опять же, у него что, дети банки после молока вылизывали?! Лебеду ели? Не было такого. Коля - совестливейший человек, он не может бросить детей. Он мне сразу сказал: Земфира, прости. Делай со мной что хочешь, жену я не люблю, но семью не оставлю. Деревенские они все такие, с твердой основой...

А я ему говорю: милый, не в этом дело! Не в этом! Я на тебя сразу глаз положила, все сидят как дундуки, про шмотки, машины, дачи разговоры, а он, он же - орёл! Он как хватил по столу кулаком и говорит: «Эх вы! Никто и не скажет: «Я вас любил. Любовь еще, быть может, в моей душе угасла не совсем...» Ну и так далее. А дура его вскочила, стала подхохотывать: видите, мол, какой чудик! А я прямо заплакала - уж и не чаяла мужика в своей жизни встретить. А мой, он же проницательнейший человек, он сразу засёк, по дороге домой говорит мне: «Ну, уже по уши втяпалась?» Сколько он от меня перетерпел, потому что да, были у меня романы, вся эта чепуха полураспутная - это ж всё от отчаянья, но как с ним сошлась, - она снова показала на Ю., - всё, как отрезало. Я клянусь, и пусть страшные кары на меня свалятся, но никого у меня больше нету и не будет.

И закружились мы с Колей, заметелились, конечно, всё пытались делать тайком, но белыми нитками наша конспирация шита; его фурия, однако, помалкивала: поняла - кому она с тремя детьми нужна?, такого мужика столько лет пилила; а мой, он мне как-то и говорит, вроде в шуточку:

- Что ты возишься с этим полковником, их как собак нерезанных, - муж, хоть и интеллигентный человек, но все же меня ревнует. - Ты у меня такая краля, могла бы себе и генерала отхватить!

И что-то меня так заела эта подначка, не из-за себя, конечно, а из-за Коли. Это ж умнейший человек, он на этих баночных обмывках рос, а школу с золотой медалью закончил, в училище на одни пятерки гнал. А тут эта бездарь прет - тот на генеральской дочке женат, этот - сын генерала; в общем, глухой номер, и у меня тут никаких связей, это ж не торговля. И так мне жалко его стало, я говорю: Коль, ну давай попробуем, смелость города берет и всё такое. А он: ты чего, с рельсов сошла? А муж всё подначивает... «Ах так, - думаю, - в лепёшку разобьюсь, а выведу Ломоносова в генералы!»

- Если бы не она, я б, конечно, никуда не двинулся, - добродушно заметил Ю., поспешно закуривая. Глаза его влажно блеснули.

- Что я, что я, - замахала своими свежими руками Земфира. - Я что, под пули полезу?! Да боже упаси! А тут - ну что делать?! Как раз началась заваруха в Закавказье, все оттуда побежали, и это был наш последний шанс. Он говорит мне: «Еду, решено». Я прямо упала перед ним на колени, обняла за ноги: «Не пущу!» Ботинки целовала - не поверите. Вот как оно, это генеральство, достается! Слезами и кровью. Он улетел в понедельник, а в субботу я сумки набила, на самолет - и туда. Нашла. У него прям челюсть отпала. А рад, рад! Два года я туда каждые выходные летала. Мужу говорю: я на дачу. А какая дача, если я возвращаюсь в январе месяце чёрная, как негр, там же солнце; муж у меня только хмыкал, головой качал. А я прилечу туда, когда увижу, а когда нет - уехал в горы, к этим чучмэкам; молилась за него день и ночь: Господи, только бы не убило, только бы не покалечило! Выучили их ...вый язык, карму-барму всякую, потому что они же человеческой речи не понимают, убьют сразу.

- Нравы там, конечно, лихие, - звучно сказал генерал, откинувшись на спинку стула. - Помню, в горах, я на машине, со мной солдат-водитель и офицер вэвэшник. Наткнулись на чужих. Горцы, но не местные, я уж там многих знал. Остановился. Подошел документы проверять. А у самого - ни автомата, ничего. Что он, этот пистолет! Пока будешь доставать, тебя пять раз убьют. С бумагами у них всё оказалось в ажуре. А под бурками, ясно, что оружие. Назад к машине возвращаюсь, стараюсь помедленней, потверже идти. И думаю: главное - не оглянуться. Прошьют мгновенно всех, сбросят в пропасть вместе с машиной и никаких следов. Одно эхо. Вот так. Сели, отъехали за поворот. Чувствую, у меня спина мокрая. Глянул в зеркальце - чуб через волос стал седым. И так всё время там прожил - обнимал какого-нибудь урку бородатого за плечи и шел. Всё ж попал один раз - восемь шрамов на теле, голова - пополам. Сшили мне череп, всё, вроде оклемался от ранения, пошел в парикмахерскую, мне мастер струю воды направила на голову - потерял сознание от боли...

Земфира вздохнула:

- Ой, я уж не знаю, как я этот кошмар пережила!.. И вот всё, вернулся, а приказ - тянут и тянут. И я отследила, нашла, на ком дело застряло. Прорвалась через кордоны к генерал-лейтенанту. Морда бандитская, блестит, как самовар. Как глянула, сразу поняла: такому взятку давать – не удивишь. На слезу – не возьмешь. Говорю ему: «Товарищ генерал-лейтенант, хотите стать генерал-полковником? Возьмите мой телефон, мы с вами это обсудим». Хохочет вовсю, но вижу – клюнул. Я ему улыбаюсь, а сама думаю: тебя бы в горы, месяца на два! Быстро бы жиры сошли... В общем, пришел приказ. Как мы гуляли!... - Земфира завела глаза, воспоминательно покачала головой-башней. - Я говорю: Коль, срочно, надо срочно шить форму. Он: куда теперь спешить! Я говорю: молчи! Ты не знаешь здешней жизни. Золотошвейки все разбежались по домам блатным. Мы зимнюю форму летом шили. Девчонкам сунула деньги, они все заказы побоку - переживет Генштаб, не развалится, ночами сидели, за три дня сделали! Это ж не шутка - генеральская форма! И вовремя как, вовремя - через неделю золотое шитьё отменили. А мы всё успели: и парадку, и повседневную сделать... Я, я его вывела в генералы, а то бы ходил с...ным полковником, - вдруг пьяно закричала Земфира. - Ломоносов, на колени к моим ногам!

Ю. покорно, впрочем, не теряя достоинства, и давая понять собравшимся, что все это - лишь игра, покорно преклонил колено.

- Вольно, - вздохнула Земфира и любовно, бережно погладила генерала по плечу. - Я ему говорю: Коль, какое у тебя теперь самое заветное желание? А он: к матери вместе с тобой съездить.

Нет проблем. И мы, на белой «Волге», он - генерал, я, - Земфира повела плечами, расхохоталась, - генеральша, рванули в его деревню. Высыпали старухи, мужики, бабы, детишки - деревня маленькая, генерал приехал, - это ж событие! Мать плачет: «Сыночек, родненький!» Она с ним по огороду всё ходила, он ей рассказывал, рассказывал, а я стол в хате накрывала. Они заходят в хату, мать и говорит: доченька, спасибо тебе за Колю, теперь я за него спокойная, - и заплакала. Мать у него неграмотная, расписаться не могла. А у меня у самой волосатой руки нету, - она подняла над столом пухлую холеную ручку, - я вот этими пальчиками пахала, пахала... И я тоже заплакала и говорю: «Мама, я Колю люблю, семьи его не трону, пусть у детей будет отец, об одном только вас прошу: благословите нас, чтобы я взяла его фамилию». У него же никого нету, жена носит девичью фамилию Будякина. Ну, и пошла я в загс. А там мне говорят: зачем вам его фамилия, вы всё равно потом не будете претендовать на наследство. А я им отвечаю: для кладбища, дорогие, для кладбища, чтобы когда мы помрем, похоронили нас на нас в одной могиле, больше мне ничего не надо. В общем, я потом пошла в их сельсовет и купила места. Могла бы и на Новодевичьем взять - деньги есть, не проблема, но он хочет лечь с родителями, в Панькино, а куда иголка, туда и нитка...

За столом повисло общее, соображающее молчание, уже было выпито много, столько, чтобы переварить любую откровенность, но эта, загробная, как-то особенно сильно подействовала на слушателей. По правде говоря, семейных пар в компании не было, мужчины, пользуясь тем, что одинокий Петрович не продаст и не выдаст, приехали сюда со своими дамами сердца. Но кто из них мог похвастать такой яркой любовью, и кто из женщин мог публично рассказать о своем чувстве?! Земфира всем была в упрёк, и тогда Петрович встал и произнес очень торжественный, витиеватый тост о любви.

- За Колю и Земфиру! - заключил он. - За их долгую жизнь на этом свете!

Звонко сходились хрустальные рюмки, тихо перебирал ветер листья июльских яблонь. Потом Ю., по просьбе собравшихся, пел песни под гитару и читал стихи; один из гостей - молодой художник - подарил каждой даме по точному, летящему портрету-наброску. Все шумно хвалили мастера, удивляясь меткости и выразительности его карандаша. Только Земфира вдруг обиделась:

- А фигура? Где фигура? Чего ты рисуешь одну морду? - она, конечно, совсем уж запьянела. - В бабе главное - не лицо, а ноги. Вот ты погляди, погляди, какие у меня ноги, - выбравшись из-за стола, она расстегнула и стала стаскивать с себя тесные джинсы. В действии этом было столько наивной откровенности, убеждения, что никто и не пытался её удержать. Она спустила джинсы до колен, осталась в блузке, трусах.

- Ну, ты видишь, какие ноги? Ничего ты не видишь, ты, дурак, в жизнь таких ног не видал, и все вы, - пьяные мужчины смотрели на её ноги немо, тупо, - мудаки. - Она заплакала, чёрные от туши слёзы полились по румяным щекам. - Коля, ну чего ты ждёшь? - говорила она сквозь слёзы. - Увези ты меня отсюда, чтобы я никогда не видела этих б... собраний! - И она вдруг заплакала тоненько-тоненько, трезво, как плачут маленькие дети, обиженные жестокостью мира, несправедливо и глупо устроенного задолго до их рождения...

Другие рассказы, эссе, публицистику Лидии Сычёвой читайте здесь

Книги здесь или здесь