Я полюбила сразу эту землю. Легкую, пористую, сквозь которую так быстро уходит вода. Иногда кажется, что люди здесь ничего не пьют, кроме сока, который дает им виноград, персики, слива... Но воды здесь более чем достаточно - праздничное море омывает Крым.

Да, да, я видела небо с растворенными в нем чернилами, и на фоне густой тучи зависала белая, отважная чайка. После, когда дождь уйдет за гору, чайки будут подходить совсем близко ко мне. Они похожи на отмытых, здоровых, нахальных кур. Перо у них очень белое, клювы - красно-желтые, крепкие.

А гром сотрясает чернильную тучу, сопровождая каждый раскат ломаным желтым бликом. Дождь, так долго готовившийся в небесных коридорах, оказался крошечным, двухминутным крапом, спорым, весёлым, детсадовским. И едва он ушел, убежал, как море вспыхнуло тысячами серебряных искр, там, вдали, на границе воздуха и воды; и где-то там же заблудился одинокий парус - белый-белый...

Против всех обычаев, я приехала к морю одна. Мне нужно было хорошенько, вдоволь, не жалея времени, подумать о том, как я тебя люблю, зверино заскучать, и, сломя голову, мчаться потом с безумными глазами через полстраны, через весь город, чтобы броситься тебе на шею. Я любила тебя, любила свою любовь, и даже иногда любила себя; и, единственное, что меня тревожило, так это быстрое прохождение жизни. Мне не нравились эти залихватские темпы, с которыми мы неслись к известной конечной станции, и я всячески старалась затормозить экспресс. Известно, что в разлуке время движется невыносимо медленно, и чем эта разлука никчемней, тем мучительней тянутся дни; в общем, я взяла билет и поехала. Это было совершенно глупое предприятие: никто же не пытается затормозить поезд пяткой, высунув ногу из вагона; но глупость, пожалуй, есть одно из самых изящных женских украшений.

Но поначалу мне было хорошо. Здесь, у моря, где крупный, побитый волной, песок; где голубой воздух и синяя вода, где серая, поросшая зелёным, скала; где много красивых тел - гибких, коричневых, ловких - как легко здесь думается о бессмертии! Кажется, что ты попал в край, где никто никогда не умирает. Просто все родились в разном возрасте - старика, юноши, ребенка. В нём же и останутся - если не вовеки веков, то, по крайней мере, до следующего лета.

Я нежилась под солнцем, ласкала своё тело синей, равнодушно-солёной волной; и, когда на горизонте вырисовывались металлически-дымчатые силуэты кораблей, вздыхала. Корабли были похожи на мужчин - в них та же определенность, жесткость, смелость линий, в них был мощный ход, дерзость и мужество, с которым они преодолевали море жизни. Но никто из мужчин - а рядом со мной уж который день насмерть билась компания пляжных волейболистов - и близко не походил на тебя. Отличие было в том, что они наслаждались жизнью, не думая. Все они были сильны, загорелы, ловко сложены - коричневые сильные звери, веселые и спортивные. Но даже их вожак - белокурый, с прекрасно развитой мускулатурой - он руководил распасовкой, и, ставя блок, сильно, радуясь своему здоровью, вскрикивал; так вот, даже он, рождал лишь эстетические впечатления, как будто был красивым муляжом из дорогого магазина. После волейбола они пили пиво, рвали сухую рыбу сильными пальцами, громко плескались и резвились в воде, и всё у них было о’кэй... Я повела рукой по своему зелено-изумрудному купальнику, и вдруг совершенно ясно ощутила себя веткой, живой веткой с дерева; и уж, конечно, дерево это росло не в Крыму. В этот же день, после обеда, кое-как побросав вещи в сумку, я уехала с частником в Симферополь, намереваясь взять билеты на вечерний поезд.

До отправления было два часа, я вдруг почувствовала голод и купила громадный бутерброд - горбушку черного хлеба с отбивной. Предвкушая питательный ужин, я уже открыла рот, как вдруг на скамейке материализовался бомж, худой, всклокоченный мужик лет сорока в черном трико и грязных сандалиях на босу ногу.

 - Девушка, красавица, - зачастил он, - так есть охота, ты мне оставь кусочек, я доем, - и впился в отбивную голодными, блестящими глазами.

У меня мгновенно пропал аппетит, я сунула бутерброд бомжу, стараясь не касаться его рук, он тут же, при мне, жадно его сожрал, оглянувшись, схватил с пола едва тлевший окурок, пару раз курнул; повеселевшими глазами подмигнул мне, и, внезапно, будто это был не человек, а черт, растворился в вокзальной утробе.

Горестно опустив голову я побрела в город. Моя любовь, которую я пыталась привезти с собой в самые красивые места, окружить её самыми радужными пейзажами и воспоминаниями, - нет, она не боялась жизни, но ей было больно; она словно не имела права быть счастливой, сталкиваясь с чужой бедой и неустройством. Я боялась старости, бедности, тюрьмы, одиночества и уныния. А вечер был тих и хорош - я покидала Крым навсегда.

В тихом сквере, у здания местного Белого Дома, я села с мороженым (всё-таки мне хотелось есть), села, пристроившись к компании чистеньких, по-морскому отмытых пенсионеров. Говорили они горячо и громко, как всегда говорят пожилые, долго молчавшие, напуганные боязнью за близких - детей, например, - люди.

- Алла Пугачева выступила и сказала: Ленина надо вынести из Мавзолея. Какое её дело? Певичка. Сама ложилась под каждого. Резник ей песни сочинял за бесплатно, что ли? - пенсионер в кремовой рубашке, еще симпатичный, в силе, делится новостями с дамой - на шее бусы, в ушах сережки в тон, волосы - осветлены, завиты. А вот пара поплоше - он с палочкой, она морщинистая, чуть сгорбленная:

- А я вас вчера не видела на танцах. А позавчера - вы были...

Я присматриваюсь к собранию внимательнее: не так уж много здесь кавалеров, в основном пожилые, раздавленные грузом лет, женщины. Они-то, в основном, и создают возмущенный, наэлектризованный шум:

- Ельцин на два года меня моложе. Ему - 69, а мне 71.

- Помычит, и пауза до минуты. У них у всех такая тенденция. Все начинают говорить бойко, а потом идут паузы. Горбачев тоже резво начинал...

- А Райка его облученная, у неё рак.

- Ничего, найдут орган здоровый у ребеночка и пересадят.

А импозантный пенсионер в кремовой рубашке убеждает:

- Без насилия ничего сделать нельзя. Как в песне: «Никто не даст нам избавленья, ни Бог, ни царь и не герой. Добьемся мы освобожденья своей мозолистой рукой». Сейчас вся молодежь с разрушенной психикой - сидят с утра до вечера торгуют на базаре собачьими ошейниками.

- А мне надо бы. Я собаку завела комнатную, - задумчиво говорит его дама. - Беленькая, на кошечку похожа.

- Теперь многим собака заменяет и детей, и жену. Некоторые живут с кобелями, - просвещает её кавалер.

- Да вы что! - ужасается дама.

И снова кричат женщины, перебиваю друг друга:

- У нас Кучма, мы его зовем Чума, а в России - Сибирская язва.

- Татары - страшные перекупщики, все рынки захватили. На Украине они и не знают этих татар, живут на всем готовом, беды не чуют.

- Западэнцы приедут к нам и восхищаются: як гарно! Да сейчас Крым - помойка! В 50-60-е годы здесь всё цвело, дур этих многоэтажных не было, у нас же другой ландшафт, зачем нам такая застройка!

- А немцы - молодцы! Какой народ культурный! Какие у них передачи по радио! А эти, чуть что - «мой народ»! Русские что-то не говорят «мой народ».

- У Ельцина - комсостав. Он из комсостава.

- Западэнцы спят и видят себя в Польше.

- Кому они там нужны?! Только быдлом. С паспортами, где буква «Д». То есть - «Дрянь». Бендеровцы - это же страшные люди. Руки-ноги пилили, убивали, русских живьем закапывали. Там жуткий национализм. Это же вторая Чечня.

- А я гляжу на него и думаю: от чего ж ты, падла, так распух - от водки или от гормонов?

- Гитлер - маньяк, но этот - больший маньяк. Такого еще не было за всю историю России. Жиды его вертят, как куклу.

- Хохлы поменяли Кравчука, белорусы Шушкевича, а Россия терпит эту развалину.

- Он никогда не умрет.

- Это да.

- Концерт маньяка - как начал с моста падать, так до сих пор не остановится.

- Татары они дружные, один за другого...

- Пропал Крымчик! Бедный, бедный наш Крымчик! - сухая, костистая, с резким голосом старуха громки причитает, и в глазах её стоят слёзы.

...Тогда я не понимала, зачем я появилась в этом месте и в это время. Словно кто-то большой, всесильный, могучей рукой подвел меня к этим людям и заставил выслушивать их воспалённые, похожие на болезненные стоны, речи. Да, обычные люди живут обычно, зарабатывают деньги и тратят их. Они делают вид, что им нет никакого дела до того, для чего они живут. Но у меня-то была любовь! А любви, помимо всего прочего, нужна была территория, страна обитания; и в тот момент я вдруг с ужасом почувствовала, что земля уходит из-под моих ног. В буквальном смысле. Что моей любви просто-напросто негде будет жить! Во всем этом диком чувстве был огромный сбой логики, но логика не имела никакого отношения к правде. Да-да, я знала, что нет общей беспристрастной правды, правда - во мне, и она, может быть, совсем не беспристрастна, а жутко пристрастна, но именно это чувство справедливой пристрастности и позволяло мне находить ложь в себе и в других. Я поняла, что наступает время, когда чужую жизнь становится почти так же жалко, как свою; это чувство называлось - любовь; и в общем, оно было ужасно.

Но вся эта крымская эпопея закончилась благополучно. В конце концов я ушла от пенсионеров, меня не обворовали на вокзале, я не отстала от поезда, в пути продавали прохладительные напитки, а по приезде я позвонила тебе, и, сломя голову, с безумными глазами, я неслась через город, чтобы очутиться в твоих объятиях, по которым давно и крепко скучала. Да, любовь выручает тебя всегда, спасает и поднимает, и заставляет видеть то, на что в обычном состоянии ты бы и не обратил внимания.

Как-то, спеша на свидание, и находясь по этой причине в приподнято-возвышенном состоянии, я наткнулась на старушку, которая пыталась вести незамысловатый бизнес у Дома Архитекторов. Старушка разложила на газете вещи для продажи. Старушка была ветхая, газета - желтая, на ней лежали: с десяток потрепанных брошюрок, шурупы - новые и использованные в облупленной жестяной баночке из-под леденцов, два куска мыла советского еще производства и набор открыток с видами Крыма. Именно эти открытки и задержали, зацепили меня. Я взглянула на старушку - это было опустившееся, не вполне сознававшее себя существо - простоволосое, в халате с оторванными пуговицами, с блуждающим взглядом полупустых глаз. Жалость пополам с ужасом взяла меня: тут же я увидела Её и Его, молодых, длинноногих, на фоне черноморского прибоя, в закатных, красно-золотых лучах; и было странно, что Его уже нет - несколько месяцев - иначе он бы ни за что не разрешил ей продавать шурупы - пригодятся в хозяйстве; а Она, Она доживает на грошовую пенсию, и что ей какие-то шурупы, теперь она готова продавать самое дорогое, что у неё осталось - воспоминания о том времени, когда никакого призрака старости не было и в помине.

А в это же самое время в Крыму волны бежали одна за другой, и те, кто стояли у моря, думали, что этим волнам не будет конца. Но и моря высыхают, превращаются в пустыни, и горы рушатся, сходят на нет леса, погибают империи. И всё же, глядя, глядя на полубезумную, жалкую старушку, я упорно верила, что любовь (моя, например), не уходит в никуда. Ведь не во времени дело. И не в пространстве. Дело в нас, таких обыкновенных, простых и смертных, соединивших собой пространство и время.

Другие рассказы, эссе, публицистику Лидии Сычёвой читайте здесь

Книги здесь или здесь