Петру Семеновичу 86 лет, но он не знает, что такое скука, одиночество. В выходном костюме - серый, приятный, в мелкую полочку; в сорочке - тоже серой, благородной расцветки, с галстуком в тон, он едет в библиотеку имени Толстого. Выглядит Петр Семенович замечательно, можно даже сказать, импозантно. Костюм он бережет, рубашку стирал и гладил сам - она уже заношенная, несвежая, но этого глаза Петра Семеновича не видят; туфли его, накремённые, блестят. Когда-то Петр Семёнович был замечательного роста и сложения, сейчас чуть сгорбился, осел, но всё равно, если присмотреться, видно былую красоту.

...Он знает людей, научился их прощать, прозревать, классифицировать, но теперь, когда вокруг него почти никого не осталось - давно уже умерли родители, сестры, одноклассники; ушли друзья, супруга, старший сын; ушли целые пласты прошлой жизни, он вдруг стал думать, что душу его никто никогда не понимал. Он и сам-то разве знал толком свою душу? Петр Семенович думал бессонными ночами, думал...

Он думал: почему многие жизни его (а он их прожил пять или шесть), сползали с него почти без следа, как змеиная шкура, и их было не жаль, совсем; и что же есть душа, которую он вкладывал в каждую свою минувшую жизнь, и почему он так тратил душу, почему она все терпела, и что же с душой будет дальше? Старость освободила ему время для размышлений, и он иногда радовался: как здорово устроен мир, что есть старость! Время это приближало его к разгадке главной тайны человеческой жизни и мысли эти были не только мучительны, но и сладостны, и в них было столько же радости, прелести, что и в юношеских любовных мечтаниях, или в зрелости работы, успеха; и в них временами было столько же горя, беды, что и в потере близкого, любимой, в предательстве друга. И еще Петр Семенович думал о том, что в каждой жизни есть своя разгадка, ему, например, дан долгий путь, со всеми положенными стадиями - детство-юность-молодость-зрелость-старость; а сколько ребят не дотянуло даже до молодости - Петр Семенович прошел войну с лёгким ранением. И то, что он дожил до таких лет, можно было считать удачей, а можно - мучением; ведь не было безоблачно радостного года, а что если в этом пути нет вообще смысла?

Так думал Петр Семенович ночами, мысли его текли медленно, как вода в неширокой равнинной речке; и, казалось, реке этой, со всеми её изгибами, извивами, ветлами, камышами, не будет конца. Под утро он засыпал, и ему снилось лето, прохлада воды, чистого белесого песка, снились башни облаков, блики солнца, рассыпанные в реке; загорелое детство, пружинность длинных, худых ног... А иногда снились наши церкви, в которых люди почему-то сидели на скамейках, как в католичестве или протестантизме; или снились соседские дрязги по поводу уборки лестничной клетки, или политические деятели с угрозами подчиненному им населению... Но с какой бы тяжелой головой Петр Семенович не вставал, он старался прожить день деятельно, с пользой; и дневные его мысли отличались от ночных так же сильно, как свет отличается от тьмы, солнце от звезд, а восток от запада. Вот и сейчас, на 742-м автобусе, в выходном костюме, он ехал в библиотеку имени Толстого за книгами.

Час пик прошел, и автобус был малой набитости. Петр Семенович сел - парень спортивного вида уступил ему место. День был одним из немногих солнечных в это лето, и народ сразу же натянул на себя всё самое легкое, яркое, праздничное. Петр Семенович чувствовал себя хлебным колосом на цветочной клумбе - столько вокруг было флокс, азалий, гиацинтов, лилий. А кондукторша, та вообще двигалась от водительской кабины как розовый куст, - в цыганистом платье с оборками, с кудрявой головой - крупные локоны, свежая “химия”, с алым маникюром. Руки её покоились на черной сумке-кошельке (ремень через полную грудь), сумка лежала на животе, как на подушке. Пышная женщина.

Кондукторша и сама ощущала, что роскошные её формы заслуживают быть хорошо поданными, и она не ступала, а выплывала павою - не то, что субтильные её коллеги - те по автобусу обычно бочком, бочком. Не доходя до Петра Семеновича, кондукторша задержалась с беседою - встретились ей знакомые - семейная пара. Мужчина - худой, как корень, похожий на молдаванина, и женщина - Петр Семенович видел только часть спины и жидкие волосенки с костяным гребнем.

Розовый куст и говорил - рублем дарил - раскатисто, медленно, с достоинством; до Петра Семеновича сквозь лязганье дверей, моторный шум, заоконные звуки запруженного шоссе, доносилось:

- До 35 лет дожила, никогда на море не была. А муж у меня ездил 13 раз в детстве... Ребят двое - одному 14 лет, а другому восемь. Старшего на море не боюсь отправлять, а младшего - сорок дней с чужими людьми! Изведешься. А муж говорит: едь сама. Не, не поеду. Деньги такие катать. А ему на солце теперь нельзя, он у меня больной... Море ему и в детстве надоело - подумать, тринадцать раз был.

Мужчина-молдаванин поддакивал, жена его с жалкими волосенками кивала, что-то спрашивала, и по автобусу цвел раскатистый, как палехская ложка, кондукторшин голос.

- Мы в Подольске живем, телефон у нас поставить - 20 тысяч. Наша знакомая на очереди пятнадцать лет простояла и все равно десять тысяч содрали. У нас же мафия. Это не то, что в Москве. Нинка работала, помнишь, маленькая такая, с пузом, вот так ходила (кондукторша выпятила живот и сделала непристойное движение бедрами), в синей куртке...

- Нина Ивановна? - пискнула жена молдаванина.

- Нет, то старушка. А это молодая, на конечной жила. Ей за тысячу поставили. Она потом в 14-й парк ушла.

Молдаванин о чём-то негромко спросил. Кондукторша стала громко жаловаться:

- План большой. А где его взять-то? Это раньше мы три последних круга себе, а теперь народу нет, да и боюсь я. Ой, - он оправдывающе рассмеялась, - помню, пришла сюда, всего боялась, ничего не знала, такая простая - с Подольска... А мне муж говорит, ты бы нашла себе старичка и прописалась к нему.

- А если б он стал ...? - молдаванин снизил голос, и последнее слово Петр Семенович не расслышал.

- Я б сказала, сначала пропиши, а потом всё остальное. Мне чем старше, тем лучше, - захохотала кондукторша. - Я б на его квартиру и не претендовала, - Петру Семеновичу показалось, что кондукторша смотрит прямо на него. - Главное - прописка. А там бы я стала на расширение, и пошло, пошло...

Петр Семенович вышел из автобуса - была его остановка. Слабое его сердце не взволновалось, не возмутилось - он знал, людей судить бесполезно. На людей можно воздействовать только силой, а у него сил хватало лишь на себя, на поддержание бодрой дневной жизни, на ночные размышления; на то, чтобы носить чистый костюм, читать полезные книги... И силы были не те, что, допустим, десять лет назад или даже два года. Петр Семенович слабел, старел, и с каждым днем всё сильнее привязывался к жизни, и все ночные оправдания старости, смерти, вдруг казались абсурдом - вот он идет от автобусной остановки к библиотеке, пусть кругом город, бетон, асфальт, пусть почти здесь нет неба и травы, но всё равно это жизнь, и разве можно её отнимать?! Разве можно представить и тротуар из квадратной, плохо уложенной плитки, и ступени, и прохладную полутьму гардероба, и светлое пространство читального зала - без него? И тут же всё это легко представлялось. И тогда мечта кондукторши о московской прописке казалась ему чуть вульгаризированной, опрощенной его мечтой о жизни; и её устремления заслуживали даже большего уважения - они были земными, по-житейски объяснимыми, а Петр Семенович замахивался на вселенский, раз и навсегда установленный порядок. “Выжил из ума”, - горько итожил он. Но ничего не мог поделать - душа волновалась, и всё хотела высказаться, всё искала времени и места, покоя, понимания, будто и она умирала, когда приходила смерть за телом; мучилась душа неизвестностью. Но разве Петр Семенович мог всё это высказать? Он говорил про то, во что вкладывал сердце, и из чего душа все равно уходила. В библиотеке имени Толстого у него была слушательница, Верочка.

В будний день, ближе к полудню, на абонементе - никого. Библиотекари уходят пить чай - там, среди книжных фондов, у них тумбочка, разномастные чашки, бутерброды из дома. Только Верочка сидит у стойки на случай прихода какого-нибудь случайного читателя. Петр Семенович всегда появляется, когда Верочка одна. Она - некрасивая, средних лет, вся длинная, нескладная, нелепо одетая; зато добрая и умеет слушать. И Петр Семенович ей рассказывает:

- Я ходил в студию “Светотень”, выучился маслом писать. Руководитель у нас был молоденький паренек, Вася, очень меня хвалил. Потом холст грунтованный и картон пропали, а Вася уехал за границу. Закрыли студию. Так я радиотехникой занялся - приемники стал собирать. Перестали выпускать детали. Потом часы начал чинить, - Петр Семенович увлекается, а Верочка почему-то улыбается ему жалко, вымученно, - тоже все пропало. Теперь увлекся ювелирным делом. Но инструментов нет, всё импортное. И серебро в аптеках исчезло. Да и глаза - не те. Я Вам принесу в следующий раз свои изделия, - обещает Петр Семенович.

Верочка несмело советует:

- А Вы бы на огороде, даче поработали...

- Я, - разъясняет Петр Семенович, - приусадебным хозяйством тридцать лет занимался, к дичкам культурные сорта прививал и эксперименты всякие с помидорами, огурцами, клубникой проделывал. У меня, Верочка, целая библиотека по этому делу, я её долго собирал...

Он долго беседует с Верочкой, рассказывает про свою жизнь и сам ей удивляется - какая она большая и сколько всего вместила. Но появляются новые читатели, Вере надо работать. Петр Семенович, наконец, уходит.

А ночью, никто, ни кондукторша, ни Верочка не думают о Петре Семеновиче. Кондукторша, жительница города Подольска, уходившись за смену, наругав мужа и ребятишек, крепко спит, раскинув пышные, пылающие телеса; Верочка, библиотекарь, мечтает - должна же она кому-то сгодиться - например, интеллигентному новому русскому, читающему книги. Тогда она вставит металлокерамику и вообще, преобразится... А Петр Семенович не спит, ворочается, вспоминает прожитый день, и в этом дне его есть место и кондукторше, и Верочке, и худому молдаванину, и новым ценам на молоко, и ноющей боли в области сердца, и всему, всему... И эти мысли снова кажутся ему рекой, весенней, мутноводной, течение несет много мусора, прошлогоднего бурелома, поваленных слабых стволов деревьев, досок, тряпок... А потом вода очистится, река вернется в родные берега, по ним пойдет зелень, в прибрежных вербах запоют птицы; потом будут длинные ночи, потом ночи станут холодными, полетят журавли - перемена в жизни; и долго, долго будет еще река бороться с холодами, покуда вовсе не станет, скованная льдом... Засыпая, Петр Семенович думает: Хорошо бы умереть во сне - но не в сегодняшнем, а в каком-нибудь красивом нескором сне; умереть незаметно, тихо и спокойно...

Перейти к аудиоверсии рассказа

Другие рассказы, эссе, публицистику читайте здесь

Книги здесь или здесь