Лидия Сычева: проза

Свидание

Ваня Петруньков, семидесятилетний, седой и худой, подвижный еще мужичок, схватил коляску, и, тишком, стараясь не греметь воротами, стал выбираться за двор. Жена его, Таня, хоть и была глуховатой, всё же услыхала шум, выглянула из дверей:

– Куды эт ты, по такой грязе?

– Поеду, может, железо найду, или ещё чего, – горячо стал объяснять Ваня.

– Абы бегал! Жених! – припечатала супруга Ваню и хлопнула дверью.

Петруньков громко вздохнул, выбрался-таки за двор и привычно, как натренированная лошадь, впрягся в коляску, волоча её за собой.

Таня, низко повязанная темным платком, тоже вздыхала, угрюмо двигая по столу посуду. К Любке Береговой побег, это ясно. Схватит коляску – и в лес. Вроде бы колеса брошенные ищет, или железо, или рейку какую. А Береговая, курва, там коз пасет. Ну и идут шашни. Чем старее, тем, гляди, оно глупее становится...

Ваня катил коляску по дорожке, потом пересек шоссейное полотно, приглядываясь, не появился ли на обочинах новый хлам, годный в хозяйстве; потом он переменил захват – стал толкать коляску впереди себя, пересекая акционерное поле со слабыми озимыми. Было тепло для начала мая, ближний лесок свежо зеленел, да и все окрестности, в один день, с приходом поздней весны, посвежели, обновились; озабоченно, часто, носились птицы; небо раздвинулось, стало синее и выше, просторней, и лишь деревенские домишки чего-то грустили, пережив зиму – на воротах и заборах краска облупилась, потеряла яркость. Но жизнь продолжалась, и, с каждой новой весной будто начиналась вновь, и Ваня, вольно или невольно, тоже с каждой весной ждал чего-то нового, необычного. Хотя, честно говоря, ждать-то уже было нечего. Жизнь прошла, дети выросли...

А Любка Береговая, как он и надеялся, уже пасла коз на опушке. Разбитная, всю жизнь свободная, бедовая бабенка, была она кокетливо-весела, приветлива, понимающа. Это не Танька, что вечно ворчит и подтрунивает, и считает себя умнее всех на свете.

Береговая, несмотря на годы (а уж и ей перевалило на седьмой десяток), одевалась всегда форсисто. Вот и теперь – в белом платочке в повязочку, в куртенке какой-то светленькой, и ноги – в белых козьих носках, и в калошах, конечно.

– Здорово, Люба! – издалека, бодро, закричал ей Петруньков.

– Здорово! Никак за золотом собрался, – и Береговая мелко, дробно рассмеялась.

– Не, – серьезно отвечал Ваня, – железо, может, какое найду; погреб надумал летом переделать, так материал нужен.

Он подъехал совсем близко, стал рядом.

– А ты че ж, с козами?

– С козами, с козами. Так надоели, а куда, Вань, денесси? Че-то ж есть надо!

Штук десять коз – пуховых и дойных, рогатых, бородатых, белых, серых, старых и молодых истово щипали, почти не поднимая глаз, выбившуюся на свет травку.

– Да, – сказал Ваня, – вот и перезимовали.

– Перезимовали, да, – согласилась Береговая.

...А зима была дурная, почти без снега, и на Новый год лил дождь, и на Крещенье морозы не ударили, потом уже, под 8-е Марта, замело и заснежило так, что апрель разбежался на тысячи журчливых ручьев, озерков, лужиц. А теперь – будто и не было зимы, зимней жизни. Всё новое – и трава, и листья, и небо, и даже земля.

– Че ж, Вань, – помолчав, степенно говорит Береговая, – ты телевизор смотришь? Будет у нас реформа денежная или как?

Петруньков – большой дока в политике:

– Смотрю. Плохие наши дела. Ой, плохие, Люб!

– Да ты че?! (Что в Береговой Ване и нравилось, так вот эта доверчивость, наивность. А Таньке что не скажешь – всё под сомнение.) – А Путин? Он же берется вроде?

– Че там берется! – Ваню понесло. – Путя, он и есть Путя. Как писклок. Ни голосу, ни твердости. Какой из него оратор?! Ды вышел бы, ды сказал: так и так. А то поехал в Японию, девчонка через себя его и кинула. А берется державой править!

– А че за девчонка?

– Девка обыкновенная. В восьмом классе, что ли, учится.

– Что же у них – ребят не нашлось? – изумилась Береговая. – Выпустить некого?

– Не знаю, – отмахнулся Ваня. – Или, объявили вот, что учителям повышают на двадцать процентов зарплату. А цены на газ, на свет, скаканули на пятьдесят. Как вжарют! А сами думают: хай эти учителя попрыгают, попляшут, а мы – поглядим. Сами себе домов понастроили, а дальше – хоть трава не расти. Чубайс вон жметь, жметь электричество, потому как ему надо Израилю помогать, деньги давать – те ж постоянно воюют! У них же ничего нет – одни каменюки. Вот и поживи там попробуй! Они к нам и лезут...

Возмущенный Петруньков даже поперхнулся, закашлялся.

– Да..., – растерянно сказала Береговая. – А тут сидишь с козами в лесу, ничего не знаешь...

А солнце светило так ярко, молодо, было тепло, не жарко; и совсем по-другому жилось и чувствовалось среди обновленного леса, нежных запахов первых листьев, травы; и странно было думать, что и весна, и солнце пришли для всех – и для перезимовавших коз, и для рыжего бесстыжего Чубайса, и для писклока Путина.

– Живут они там в Кремле и ничего не видят, – с горечью сказал Ваня.

– Ничего не видют, – вздохнула, подтверждая, Люба. – У меня вон че-то холодильник закряхтел, бросил морозить. Вчера коз подоила, утром глянула – молоко негожее. Почем счас холодильники, не знаешь?

– Не, у нас его давно уж нету. Перегорел. А Ленка Логунова казала, что она свой отключила. А че туда класть? Приходила к моей и говорит: мы холодильник под шкафчик приспособили – складываем валенки, калоши, ботинки – такое добро...

– Роза, сатана, че тебя в кусты несет! Не, ты гля, глянь куда они лезут! – Береговая ходко кинулась наперерез бодливой, характерной козе, явно нацелившейся в лес. Любка вовремя заскочила заперед, пресекла опасный маневр. Роза упрямо, испытывающе, поглядела на хозяйку и нехотя отвернула в сторону. Была она худой, длинноногой, шерсть клочками торчала на спине, боках... Здоровый козел в ошейнике поднял рогатую голову, дернул розовыми ноздрями и неожиданно тонко, громко заблеял.

– Ой, запыхалась! – доверительно сказала Любка, возвращаясь к Ване. – А че тут и пробегла – пять шагов. И давление, и сердце, никакого здоровья. А мне прошлый год Хомчиха рассказывала: «Пошла к врачам, а те кажут: у вас давление. Я как пришла домой, как взялась работать – ни давления, ничего». Ей 75 лет, а в дворе – ни одной соринки; угля и дров – лет на десять запасу.

Ваня невольно вспомнил про свой двор. Сколько там всего понастроено – и дом, и кухня, и сараи, и сараюшки, и баня летняя – всё своими руками, и, считай, без подмоги. А как они фундамент с Танькой заливали – все кишки порвали... А хозяйство, а скотина, а огород?! А весны всё долгожданней, но проходят они всё быстрей, незвозвратней... Но вслух Ваня говорит другое:

– Слыхала, Люб, Гусаков Шевцову назад поставил.

– Он же её снимал!

– Снимал, да, за воровство – она в районе два дома себе сделала. Гусакова как назначили, он пришел и выгнал её. Свою бабу бухгалтером устроил. Та полистала, полистала эти бумажки и отказалась – там же всё раскуплено. Клуб и то чеченцам продали под чайную, а за какую цену – неизвестно.

– А старый пред – на пенсию?

– Как же, жди! – всё-таки Любка немного раздражает Петрунькова своей бестолковостью. – Забрали в район судье помогать, дюже ценный кадр. Он когда коров порезал и распродал, завел на втором участке уток – на взятки. Корову ж на взятку не отдашь. А утки – они удобные – зарубил, ощипал... Так что, Люб, если хочешь выбиться, – Ваня рад показать свое остроумие, – бросай коз, переходи на уток.

Но Береговая от его слов почему-то расстроилась. В голосе её, в фигуре, во всем облике неожиданно много обиды, горечи:

– Нет, Вань, нам с тобой видно уж ввек не выбиться. Херашишь, херашишь всю жизнь, а толку – никакого.

Они молчат. Всё так же солнечно, безветренно, свежо, так же сине небо, так же мирно, как и сто, и двести, и тысячу лет назад пасутся козы на сладкой весенней траве, но Ване почему-то уже не хочется возвращения ни в молодость, ни в зрелость. Сил молодых хочется, а время отматывать – жаль. Что-то нажито за жизнь, что-то, кроме детей, дома, двора, сараев, и от этого что-то, неуловимого, необъяснимого, невысказываемого не так страшно оглядываться назад и не так страшно ждать будущего. Но – грустно, как всегда бывает весной.

– Пойду, – прощается он.

– Иди, – соглашается Береговая.

Но после, когда Ваня покатил коляску по просеке, а потом по другой, он уже ни о чем не думает. Он вполголоса напевает любимую песню «Враги сожгли родную хату...». Да, чего только не найдешь в этом леску! И гигантские пружины от сеялок, и велосипедные остовы, и куски жести, и старые аккумуляторы, и даже – тракторные кабины. Ваня напевает молодым голосом и маракует: как можно пристроить, применить в хозяйстве полезное железо.

...А Таня Петрунькова уже и курам посыпала, и парник поглядела, и щепки, какие валялись, подняла, и просто так, без дела, несколько раз выглядывала на двор. Нету Вани. Сердце её наливается горечью, горечью бессилия. Уже прошла почтальонка, а Вани нету.

Таня вынула из ящика районную газетку, проглядела страницы. Всё хорошо – и людей карточки, и заголовки крупные: «Посевная в разгаре», «Как сохранить молодняк?», «Одуванчики – полезная пища». «Ишь, – подумала Таня, – как в войну – опять на траву переходют».

А на последней странице опять: сидит эта проститутка. Таня невольно выругалась. Голая, изгибается, патлы распустила. В руках – пузырек. А рядом, в рамке, обещания: «Покупайте таблетки «Интим» и вы снова почуете мужскую силу».

Таня Петрунькова воровато оглядывается, спешит в хату. Пока нету Вани, она вырезает из старой газетки кроссворд, который точь-в-точь закрывал бы голую курву. Таня аккуратно намыливает заплатку и прижимает её книжкой. Ничего! Глаза у Вани уже не зоркие, подмены он не заметит...

Другие рассказы, эссе, публицистику Лидии Сычёвой читайте здесь

Книги здесь или здесь

Все публикации