Лидия Сычева: проза

Осенью, в листопад

Осенью, в листопад, Ольга всегда вспоминала Владимира Григорьевича. По правде говоря, она неправильно жила – суетливо, заполошно, короткими мыслями и никчемными (с точки зрения вселенских масштабов) делами. А вот чего-то стала его упорно вспоминать. Сердце просило.

Владимир Григорьевич был крупным ученым-физиком. И лириком – он писал стихи. И артистом – играл в их любительском театре. Боже, как же он был красив! - Ольга вздохнула. Такие люди больше не встретились ей в жизни. Он обнимал её на сцене – по ходу пьесы – и душа её взлетала ввысь, будто на качелях. Нет-нет, никаких «чувств» Ольга себе не позволяла. Владимир Григорьевич жил в иных, недоступных ей, измерениях, среди квантовых частиц, он управлял скрытыми энергиями и, будучи физиком-ядерщиком, вершил судьбы мира. Он казался ей пришельцем с далёких планет – так совершенны были черты его лица, так обаятельна и располагающа – без намерений нравится – улыбка. Он будто светился изнутри, и когда его сильные руки касались её – того требовала роль – что-то менялось в жизни Ольги, словно он выносил её на озарённую солнцем поляну. Казалось, что возвращается юность, когда чувства были остры, сердечны, а в жизни виделся головокружительный и всё же постижимый смысл. «Странно, - теперь думала она, - что же это было со мной?! Неужели…»

Она боялась думать дальше. Пора листопада настраивала на элегический лад – золотой невесомый лист, танцуя, опускался к её ногам. Ей больно было вспоминать Владимира Григорьевича. И она сторонилась мыслей о нём, убегала от них. А он всё возвращался в её жизнь. Зачем? Или она всё это выдумала?!

Вчера, щёлкая пультом телевизора, она попала на советский фильм эпохи «застоя». Люди на экране всерьёз жили производственными страстями. С болезненным интересом, упустив из внимания сюжет, Ольга всматривалась в лица актёров, в их смешную одежду – расклешенные брюки, летящие вороты сорочек, удлинённые полы костюмов; а вот прямые коротенькие платьица на героинях, высокие, «башней», причёски… Время походило на бурную реку – как быстро оно уносит от вчера ещё родных берегов; плыть против течения бесполезно; остаются только «слепки», фотографии, картинки прошлого; и то, что вчера казалось жизненно-важным, единственно-верным, вдруг теряет смысл. Почему же так?!

Она нечасто возвращалась к этому воспоминанию – то был день, когда она встретила Владимира Григорьевича в трагический момент его жизни. Он шел по их городку, по абсолютно безлюдной улице, был стылый ноябрь. Снег не выпал, так, только серой крупой присыпало. Тучи тоже стояли низкие, грязные. Ольгу тогда поразили его глаза – Владимир Григорьевич даже нашел силы улыбнуться ей – ясные, они кричали от внутренней боли. Некоторое время она ещё медленно брела, потрясённая, а потом не выдержала, оглянулась. И он – обернулся. И что-то в этой синхронности было тайно-стыдно-радостное для неё. Владимир Григорьевич помахал ей рукой. Словно говоря: «Всё в порядке». А она всё-таки ещё раз потом оглянулась – стесняясь, чуть воровато. Он шел твёрдо, прямо, одинокий, по центру пустого тротуара. Если бы он тогда оглянулся… Ольга, наверное, побеждала бы к нему со всех ног. Зачем? Это она не могла объяснить. Всё-таки они были очень разными людьми. В жизни Владимира Григорьевича всегда была определённость, щеголеватая чёткость. Так ей казалось… А Ольга жила по наитию, будто в тумане. Она была обычной, в общем-то, женщиной. Ей суждено было с ним встретиться, чтобы понять разницу. Ольга не роптала на судьбу - она восхищалась Владимиром Григорьевичем и никогда, даже в мыслях, не смела приближаться к нему. Но в тот миг, если бы он оглянулся – побежала бы, не раздумывая. Как друг-донор. Как медсестра на фронте. Ну даже как собака, которая врачует раны любимому хозяину. Но он – не оглянулся.

Тогда, в год самого жесткого противостояния СССР-США, дочь Владимира Григорьевича вышла замуж за американца, сотрудника ЦРУ. Любовь, видишь ли, поразила её в самое сердце! Люсенька училась в Москве, в институте иностранных языков, американец обретался там же, проходил стажировку. Неизвестно, может быть, Майкла специально «ориентировали» на дочь засекреченного физика, или всё вышло по известной поговорке «любовь зла…». Люсеньку нельзя было назвать глупенькой девушкой (при такой наследственности!), но чувства управляли ей, а не долг, и уж тем более, не «государственные интересы». В общем, она пренебрегла всеми этими условностями, и смело упорхнула в Вашингтон вить семейное гнёздышко. Дома  оставалась родина (но что значит сия абстракция по сравнению с любимым мужчиной?!) и разрушенная жизнь родителей. Майкл победил – он для Люсеньки значил больше, чем всё её комсомольско-пионерское прошлое, больше, чем секретный городок, где она выросла, больше, чем родной язык, друзья, подруги…

Это неправда, что от Владимира Григорьевича все отвернулись, нет. Его жалели. В городке все знали друг друга. Люсеньку пытались понять и даже оправдать, когда собирались за чаем и коньяком на интеллигентских кухнях и слушали сквозь трески заглушки радио «Свобода». Пытались… Но – не получалось оправдания. Во всяком случае, у Ольги. Если бы отцом Люсеньки был, например, Арнольд Наумович – тоже видный физик-ядерщик, советский еврей, то её побег был бы вполне объясним – что кочевому народу чужая страна?! Да и сам вид Арнольда Наумовича – желчно-унылый, будто у него постоянно болела печень, со страдающе-всклокоченными остатками волос на огромном черепе подталкивал если не к побегу, то к радикальной перемене участи. Но как можно было нанести такой удар Владимиру Григорьевичу, Ольга не понимала. Что-то беззащитно-доброе было во всём его облике, и в то же время притягательно-мужественное – нет, такого отца невозможно бросить, оставить навсегда! А Люсенька – смогла.

Своего отца Ольга любила без памяти. Он пришёл с войны без ноги – оторвало под Сталинградом. Ольга любила отца больше, чем мать - за сердечную нежность. Был он человеком ранимым, чувствительным. Больше всего на свете не любил вспоминать про войну, на которой пробыл только три дня. А мать… Матери тяжело пришлось – с мужем-калекой. Ну, она сама его выбрала – жениха убили на войне. Ольге рассказывала эту трагическую историю бабушка, то ворча, то причитая. Она слушала старушечий стон-вой в детстве, и - не особо переживала. Не из душевной чёрствости. Просто она была счастлива, так, как это бывает в пору цветения жизни. У неё был отец, мать, младший брат и целый мир в придачу. Лес начинался прямо у самого дома, и она, очарованная, мечтала, что вот-вот появится на золотой опушке Иван-царевич и увезет её в своё царство-государство, в волшебный дворец…

Может, и Майкл был для Люсеньки Иван-царевичем?! Может, действительно, предрассудки это всё – царства-государства, гонки вооружений, социализм-капитализм, а на самом деле миром правит любовь?! И надо идти на её голос во что бы то ни стало, отметая прошлое – пусть даже это прошлое - отец и мать – потому что будущее в победительном, бесстыдном, биологическом зове?! Но не получалось у Ольги стать на сторону Люсеньки. Она не осуждала её лишь потому, что та была дочерью Владимира Григорьевича. Ольга молчала во время кухонных посиделок. А в душе, конечно, считала Люсеньку неблагодарной дурочкой.

Владимира Григорьевича вместе с женой (Валерия Ингемаровна тоже была физиком) вывели из научной темы, на заседании профкома приезжий чин из Москвы требовал от них отречься от дочери – прекратить с Люсенькой всякие контакты, переписку. Взамен кэгэбэшники обещали Владимиру Григорьевичу оставить лабораторию и дать ему другую тему, менее секретную. Но он от дочери отказываться не стал, и вместе с женой стал прочно невыездным – теперь уже не только из страны, но и из городка тоже.

Вот в эти дни Ольга и встретилась с ним на безлюдной улице. Может, потому, что городок их был отгороженным от мира, ей казалось, что чувства, переживаемые им, Валерией Ингемаровной, Люсенькой «носятся в воздухе», что они понятны всем обитателям этих мест. И ничего удивительного не было в её порыве – непременно спасти Владимира Григорьевича. Если бы он, конечно, обернулся…

А Люсенька, получается, предвосхитила общемировые процессы – вскоре начались «перестройка», «гласность» и «разоружение». И генсек Горбачёв возлюбил президента Рейгана не менее страстно, чем она – Майкла. О Люсеньке в городке теперь многие говорили с гордостью, как о героине. И только Владимир Григорьевич молчал, не поддерживая этих разговоров и  болезненно морщась.

Ольга помнит, как на волне низвержения всего и вся, они с Владимиром Григорьевичем играли в любительском спектакле новомодную пьесу «Свалка». Оформление сцены было зловещим – огромные разорванные фото, кое-как сложенные, как символ изломанных судеб. Для усиления эффекта на переднем плане висели три доски – будто бы гробовые, и уж совсем с целью убойного воздействия по центру качалась верёвочная петля. Ольга, по ходу действия пьесы, трогала её. Петля колебалась зловещим маятником…

Через неделю после этого спектакля Валерия Ингемаровна повесилась.

Говорили всякое: «из-за дочери», «из-за потери смысла жизни», «в состоянии аффекта», «депрессия», и даже – «довела советская власть». А Ольга чувствовала, что Валерия Ингемаровна просто не могла больше видеть этот мир, вот и всё. Не было никаких причин, кроме самой жизни. А может, во всём виновато «искусство»? Люсенька соблазнилась голливудскими картинками, а Валерия Ингемаровна отравилась «Свалкой» - чернушной пьесой про выброшенных из жизни людей. Ольга не знала, что и думать. Они играли в клубе, в помещении, где-то когда-то был православный храм. В этом Ольга видела даже что-то символичное – «храм культа» сменил «храм искусств». Честно говоря, она не испытывала никакого трепета, выходя на сцену, где прежде располагался алтарь, – жизнь среди учёного люда, расщепляющего атом, сделала её материалисткой. И всё же мистика присутствовала: Ольга помнит, как после одного из спектаклей из жизни врачей ночью её увезли на «Скорой» с болевым приступом (в пьесе она играла женщину с аппендицитом). Очнувшись от шока, она первым делом подумала про Владимира Григорьевича: а что с ним? У него была роль – умирающий от инфаркта человек…

«Свалку» они больше не играли. Хватило и одного представления. Владимиру Григорьевичу было теперь не до театра, и вообще, жутким казалось повторить этот спектакль, переживать всё заново. В то время Ольга была увлечена новой постановкой – она участвовала в пьесе про голого короля – современный бурлеск, с намёками на текущую политическую ситуацию.

Через неделю после представления ей звонил однокурсник Олег Леонов. «Слушай, правда, что у вас в храме голый человек на сцене был?» Бывший геофизик, перспективный учёный, в перестроечные времена Леонов вдруг всё бросил и ударился в веру, поступил в Духовную семинарию в Ленинград. «Во-первых, это было не в храме, а в клубе, - охлаждала его пыл Ольга. – Во-вторых, человек был условно голый, что же мы, сумасшедшие что ли?! Он в плавках был, мы его тазиком прикрывали». Олег охал на другом конце трубки: «Вы не ведаете, что творите! Ладно, буду за тебя Богу молиться…»

А потом пришли ельцинские времена. Боже правый!.. Оказалось, что всё – разрешено. До такой степени, что суперсекретного Владимира Григорьевича безо всяких проволочек, по одной его робкой просьбе, выпустили в Америку, к дочери. И он полетел в Вашингтон, чтобы увидеть двух внуков (родная кровь!), посмотреть на дом-особняк с бассейном и люсичкино счастье -  что ж, её «американская мечта» удалась.

А Ольга похоронила отца. От горя она была как в тумане - всё вокруг рушилось, мир потерял чёткость, очертания. У неё была такая сердечная боль, будто у неё оторвало ногу. Она всё вспоминала папу и рыдала от жалости к нему. Особенно, когда встретила на улице военкома – вся его грудь была в орденах и медалях. «Петр Савельевич, - насмелилась она, - откуда у вас столько?» Она знала, что в войну ему было годика два, не больше. «Так это же юбилейные, Олечка, их всем дают», - объяснял военком. Она заплакала тут же, на улице, и пошла, жалкая, ссутулившись. У отца её не было ни одной медальки. Он радовался, как ребёнок, когда его как-то «представили» к юбилею Победы, принесли бумажку из военкомата. («Книжечку дали, а медаль потом, - объяснял он Ольге, сияя, - сейчас нету, не завезли».) Но он так и умер, не дождавшись награды. «Любить надо при жизни», - твердила Ольга, и никак не могла унять слёзы.

С Владимиром Григорьевичем она встретилась случайно. Стояли в очереди в магазине – со снабжением были ощутимые перебои, а уж цены-то, цены! Говорили на бытовые темы, про Америку Ольга из деликатности не спрашивала. «Постарел, осунулся, - с горечью отмечала она, видя, как меняется выражение его лица – от растерянности к надежде. – Но, может, не напрасны были все эти его жертвы, раз дочь счастлива?!» Вспоминали любительскую труппу – она распалась, условное искусство театра теперь было не нужно, вон, по телевизору та-кое показывают!.. «А, в сущности, в прошлом было много хороших, забавных случаев. Жаль, что его не вернуть». Поговорили и разошлись.

Осень пришла дождливая, слякотная. Но иногда проглядывало солнце, расцвечивало багрянец аллей, и что-то просыпалось, пробуждалось в её душе – смутный образ будущего, надежда на счастье. В воскресенье Ольга стояла у окна, смотрела вниз, на усыпанную крупными желтыми листьями детскую площадку. Вдруг звонок телефонный. Муж взял трубку: «Алло?» Вместо ответа – гудки. Через три минуты снова звонок, теперь уже сын, Димка, подошёл. Та же самая история. Сын улыбнулся, покачал головой: «Мам, это тебя, наверное. С нами не хотят говорить».

И точно: позвонили в третий раз, Ольга взяла трубку. А там, без приветствий – «живая музыка», песня под гитару. Ольге неловко – муж и сын рядом стоят, смотрят вопросительно.

- Простите, голос такой знакомый… - Она, конечно, узнала его! - Но мне трудно угадать, кто вы…

Владимир Григорьевич рассмеялся:

- Да это же я, Оленька! Вот решил вам позвонить, удивить…

- Я и не знала, что вы песни пишите…

- Вы многое про меня не знаете, Оля…

Чувствовалось, что ему хотелось поговорить, попеть. Но рядом были домашние, и  она, извиняясь, стала с ним прощаться.

Димка спросил строго:

- Кто это тебе серенады поёт?

- Владимир Григорьевич.

- А-а…

Костя (муж) расхохотался:

- Ты гляди, как воспрял мужик! Вон что Америка с людьми делает!.. Смотри, а то и ты с ним эмигрируешь, а у нас картошка на участке не убрана. Будешь нам гуманитарную помощь посылать!..

С шутками-прибаутками они отправились на огород. А Ольга весь день про этот звонок думала. Пыталась понять, что он значил, зачем Владимиру Григорьевичу это было нужно. Уже много позже узнала – он позвонил в день своего рождения. Значит, пытался себе праздник устроить, новую жизнь начать. И для Ольги в этой жизни, наверное, нашёл какое-то место. Может быть, роль благодарного слушателя?! Или - вдохновителя. Или – страшно сказать – Музы. Потому что заподозрить Владимира Григорьевича в мелкой интрижке она не могла – не такой он человек. Даже ревнивый Костя это понимал. Да, впрочем, кто такой Владимир Григорьевич, и кто - Ольга?! Они были страшно далеки друг от друга, находясь на двух полюсах научного мира. Если бы не «храм искусств», никогда бы ей не побывать в его объятьях. Но может, великим людям тоже иногда нужны простые смертные? Для утешения, отрады?

И вроде, да, жизнь его стала налаживаться. До Ольги доходили слухи, что Владимира Григорьевича зовут в Москву, в академический институт, и он решил перебираться в столицу – открывались замечательные перспективы, его ждала новая работа.

И тут настал октябрь 1993 года.

Владимир Григорьевич жил тогда у родственников. Смотрел телевизор, как Ельцин из танков расстреливал Дом Советов. И – сердце его не выдержало. Он умер от инфаркта. Может, он и выкарабкался бы – это говорили его родственники, но «Скорая» приехала поздно, с огромной задержкой, потому что все машины были там, где крушили парламент.

Ему было шестьдесят лет, Ольге – сорок пять.

Хоронить его привезли домой, в городок. Дочь младшая, Наденька, выхлопотала.  Осень стояла сухая, звонкая, радостная. Ольга помнит: день выдался – загляденье. Кладбище в городке – в берёзовой роще. И вот по этой золотой тропе несли гроб с Владимиром Григорьевичем. Народу было видимо-невидимо – все, кто мог ходить, пришли. Любили его очень – светлый был человек, и, как оказалось, одиноко-беззащитный.

После похорон Ольгу окружили бывшие артисты их театра: давай, мол, помянём Владимира Григорьевича. Сели за кладбищем, на полянке. У Ольги было три яблока, у Вани – шоколадка, у инженера Карпиновича – фляжка с коньяком. Славно посидели, повспоминали. До поминок у неё на душе было плохо – тревожно-тягостно-давяще. А тут вроде бы и отступило это чувство.

Вернулась Ольга домой с кладбища, и расстроилась – потеряла серёжку! Специально надела эти украшения – червлёное серебро, внутри камень чёрный – морион, и от него вроде как брызги – мелкие слёзки-камушки. Ольга стеснялась в траур обряжаться (ну, кто он тебе, скажут, тут и породнее есть!), а вот серёжки с морионом она специально для Владимира Григорьевича подобрала. Такая вот «деталь», чуть театральная… Жалко Ольге стало серёжку, расстроилась она.

А наутро досада от потери прошла. Легче на душе стало. Но что-то так властно вдруг потянуло её на кладбище! Будто сила какая. Ольга внимательно прислушалась к себе, и решила: пойду. Рассуждала: «Надо папу проведать, давно у него не была, вчера не зашла, вот теперь совесть и мучает. Ну, и Владимира Григорьевича навещу – как он там лежит теперь?!»

Ольга шла по дорожке к кладбищу, берёзы кланялись ей плакучими золотыми ветвями. Всё кругом - золотое-золотое, радостное, яркое. И – листопад! Ольге казалось, что звучит едва слышная музыка невидимых сфер – торжествующая гармония мира. А листьев на тропу нападало! И все они яркие, нежные, чистые, - настоящее богатство. Ольга не выдержала, и, как в детстве, зачерпнула их в ладони. Прижала к лицу. И – вот уж чудо, так чудо – в этой охапке – потерянная серёжка! Не искала, а нашла. Ольга с удивлением стала рассматривать украшение: одной чёрной капельки-слёзки на серёжке не было. Потерялась. Вроде как Владимир Григорьевич себе её забрал… Чудно!

Потом ещё прошли годы… Много лет. Теперь в бывшем клубе, где играл их театр, храм. Отпевают покойников, венчают молодых. Ольга не очень верит в Бога, но всегда, когда приходит сюда, вспоминает Владимира Григорьевича. А ещё она думает о нём, когда наступает пора листопада. Как-то сам собой он к ней приходит, и всю золотую осень – с ней.

Как это объяснить?! Ну, даже с точки зрения квантовой физики? Сколько лет прошло, она уже старше его, жизнь под гору пошла. А вот почему-то остался он, запечатлелся в её памяти, и с каждым годом образ его становится всё яснее, ярче. Может, в чём-то он даже стал лучше, «сказочней», что ли. Хотя Ольга, конечно, пытается быть честной с собой, и, вспоминая, ничего не приукрашивает. С тихой грустью, зачарованно, она смотрит на листопад, на то, как невесомые золотые лодочки плывут к земле, своему последнему пристанищу.

Ольга думает: что же ждёт её там, впереди, в величественных антимирах, за горизонтом обыденности?!..

2011

Другие рассказы, эссе, публицистику Лидии Сычёвой читайте здесь

Книги здесь или здесь

Все публикации