Ночью мне снился сад – земной, не райский – и огромное яблоневое дерево, могучее, с круглой кроной, с густой, чуть тронутой осенью листве. Как бывает это с большими деревьями, земля вокруг яблони тоже была в листве; земля была чуть влажной – оттого, что солнцу трудно добраться сквозь густоту веток, а может, на днях здесь прошумел дождь… Мама пришла в цветастом серо-голубом халате, домашнем – мягкий, приятный ситчик. Яблок нападало мало – может, год неурожайный, – но несколько штук она нашла, подобрала. Мне показалось, что для меня.

Я знала, что это сон, что мамы давно нет, и сердце моё сжималось тревожной болью. Мне часто снятся покойный муж и умершая мама; снятся вот так, буднично, будто потусторонний мир не где-то далеко, а рядом – протяни только руку. Они не зовут меня к себе, не разговаривают со мной; но ведут себя так, будто полностью в курсе моей нынешней жизни. Опять же, они не выказывают к моим поступкам никаких эмоций, они бесстрастны, но оттого, что даже там, за гробом, они соединены с моей жизнью, и, возможно, по-своему влияют на неё – мне не по себе.

Поход в церковь, поминание, на неделю-другую избавляют меня от просмотра тревожных снов; потом всё возвращается вновь. Сегодня, проснувшись – утро было хмурым, мокрым – я подумала о том, что жизнь моя накренилась – часть её проходит в полутьме, в мире умерших, в связанных с ними воспоминаниях. Я словно оглянулась назад, на пройденный путь: неужели это всё было со мной?! Нет, не поле жизни было позади, а зелёный луг, цветущий, щедро заселенный травами, широкий, раздольный. Но, Боже мой, что с ним сталось?! Везде зияют ямы и рытвины, как после бомбёжки, в безобразных колеях застоялась вода, травы посохли, пожелтели… Что же сталось с моей жизнью?! И за что всё это?! И оттого, что былая красота превращена – ну, положим, не мной одной – в безобразное месиво, мне больно. Я стараюсь не оглядываться, не смотреть в прошлое, не думать о будущем. Я, словно уцелевшая травина на этом лугу, живу настоящим, одним днём, одним часом…

Я вспомнила – всё ещё лежа в постели – что жизнь моя, пока была жива мама, была совсем другой. Тогда я мало чего боялась, была безрассудна, дерзка, и всё мне сходило с рук. Чего боялась? Ну, например, её болезни. (Это после её ухода я стала, как теперь понимаю, неосознанно искать смерти; да и теперь, в общем, во многом живу из чувства долга; это ничего, это дисциплинирует, но нет сладости жизни, её радости, её ощущения во всех её красках, звуках, запахах; нет безалаберного, беззащитного счастья, нет хулиганской лихости; есть только небольшой огонёчек любви – чувственной, земной, физической; это только и держит, по большому счёту, меня в жизни; не будь этой «свечечки», я бы давно погасла, была бы живым трупом… Да, да…).

Так вот, при маме я была совсем другой. Можно только удивляться, какой в ней был запас сил. Она похоронила сына, дочь и всё ещё держалась, и держала нас, тех, кто был вокруг неё. Она, как античная кариатида, держала над нами небо; тяжесть иного, потустороннего мира, держала из последних сил, и, в конце концов, «поднялось давление», небо придавило её, она ещё жила почти три дня – потом умерла…

Оттого, что она была духовно выше и сильней меня, я совсем не чувствовала тяжести неба. Боже мой, как же я была счастлива! Я писала об этом везде: на страницах газет и книг, на морском песке, на белом снегу (тогда ещё приходили нормальные зимы, снега, сугробы, метели, морозы – всё это было в моей жизни). Счастье моё было настолько полным, что его невозможно было скрыть. Оно было эгоистически-красивым и весёлым.

Но это было так давно, что даже не верится, что это было, и было со мной. Своё счастье я прожила, и теперь надо сжаться в «экономию», и, может быть, я что-то толкового накоплю… Тихого смирения под старость…

А небо давит на плечи теперь уже всерьёз, без дураков. Хмурое, пасмурное небо. Древние были правы: есть среди нас те, кто держит небесный свод.

* * *

На кухне, за разделкой кальмаров, вдруг вспомнилась мама, и мне стало на сердце тепло-тепло (а до этого я с жестокостью гнала всякие воспоминания о прошлом – у меня нет прошлого! – говорила себе, даже не говорила, а не давала думать, чтобы не размягчаться, на это у меня нет ни времени, ни сил); ну вот, а то вдруг вспомнилось, будто мама у меня есть, она жива и я могу в любой момент к ней обратиться… И образ этой счастливой, цельной жизни возник передо мной, как же светло мне стало! И теперь, когда я пишу эти строки, здесь же – образы умерших сестры и брата (чуть в дымке); и снова я боюсь о них думать, не смею «размягчаться»…

Но счастье жизни – вот в таких секундах откровения; они помнятся, глубоко копятся в сердце, и стоит кому-то добраться до этих моих тайн, как я становлюсь беспомощна, не могу сдержать слёз… Может быть, если бы я была талантливей, приземлённей и проще, может быть, люди бы меньше от меня хотели, требовали, настаивали каких-то глупых сует, но всё вышло так, как есть. Мама смотрит на меня с небес (видимо, есть там у них такие дни, когда «позволяется»), и эта небесная нить соединяет живое и давно ушедшее.

И так сладостно мне было плакать потом – о маме; а после смотреть ясными глазами в блестящее зеркало; и после, уже в комнате, у книг, ощутить маленький, принадлежащий только тебе мир счастья; счастья родного, домашнего, милого; никому не понятного, кроме тебя…

Меня страстно (как в молодости, когда я была голодной, очень бедной и мечтательной) вдруг потянуло домой, к родным пашням; к немногим книгам (их – хватало, и, если честно, они, главные, были прочитаны ещё тогда, в детстве, больше ничего не прибавилось), потянуло к деревьям. К грубым людям, и к той плохо выражаемой мной тоске-кручине, которая родом из прошлого, из другого советского времени, которое теперь воспринимается «золотым», как для дворян, наверное, виделись монархические времена.

Да, грустно.

* * *

Наступили зрелые дни осени – солнечные, красочные, с голубым воздухом, с яркими рябиновыми гроздьями, с жаркими кленовыми листьями, со всё ещё густо-зелёной, будто не подозревающей о грядущих холодах, травой. Лучшие дни осени, будто лучшие дни жизни. Тянет на улицу, и вспоминается прошлое – в эти же дни осени начиналась моя взрослая жизнь – я родила дочь; в эти же дни, спустя годы, я встретила свою любовь… Как всё переплетено и странно. И – красиво, ярко.

Жизнь моя пишется акварельными красками – ничего уже нельзя поправить, каждое движение кисти запечатлевается на бумаге… Это моя особенность, слабость, но, может быть, в этом и мои преимущества. Иногда смерть подступает так близко ко мне (к счастью, это бывает редко), что мне становится страшно: как же я оставлю этот мир, в котором сделала так мало?!

Потратив весь день на несусветную глупость (в частности, читая и попутно кое-что правя в чужих рукописях), я вдруг к часу ночи ощутила тщетность и бесполезность этих занятий, и тревогу, будто собственная кончина стояла у меня если не на пороге, то где-то за ближайшими поворотами. Это было чувство Бога («я думаю о смерти каждый день…»), мы Его даже через церковь понимаем весьма неуклюже, неполно (это понятно), но вот в такие вечера это чувство есть; и я робко – в который раз – прошу Его простить меня (много мне всё-таки дано, но почему же я так несовершенна – сама виновата, да); отсрочить неизбежное – жизнь мне нужна… Нужна! Нужна и любовь. И счастье, и радость, и творчество.

* * *

Крепкое, ядрёное утро. Ночь была холодной, а день обещает быть ясным и солнечным. Сентябрь. Жизнь обещает счастье. И восторг – оттого, что столько цветов во дворе – осенних, зрелых (поздние розы цветут, и астры, хризантемы, и даже, кажется, георгины), что впереди день, который может быть счастливым и долгим, и что ты – живая, и что каждая твоя кровинка чувствует сейчас сопричастность с этой жизнью.

Я думала о том, как счастливы те, которые так же и пишут – словно дышат – вот этим ядрёным осеним воздухом, пишут, словно поют, не в силах молчать о том, как здорово и ладно устроен этот мир, пишут без натуги и размышлений о «конструировании»; да, это, наверное, и есть настоящие писатели… И настоящая жизнь. Я чувствую это, понимаю, что и моя жизнь могла бы быть устроена так же свободно и красиво; так же цвести, как пышный – много бутонов – розовый куст; но что-то не сложилось, не состоялось, и оттого грустно по-есенински. Впереди – целый день, а кажется, будто он для меня уже закончился.

* * *

Всё-таки есть что-то сладостное и властное в любви, красивое, и оно, это чувство, только твоё, оно принадлежит тебе, только тебе.

Снежный вечер, вьюжный ветер. Нас – двое. И радостно на сердце.

А утром, на Николу Зимнего, морозно, солнечно, празднично, снежные пылинки медленно, переливаясь на солнце, кружатся и падают. Хочется бежать на улицу, дышать этим морозным воздухом и восторгом жизни.

И вдруг вспоминаешь: ах, да, это ведь не просто «морозы», «временное», зима на дворе (а казалось, что в долгой осенней слякоти и тепле она никогда не настанет, а она – пришла!). Это жизнь твоя проходит – мимо, мимо, мимо этой радости и восторга, который называется «счастьем»; нужно всё бросить, бежать на улицу, да нет, в храм надо идти, зажечь под высоким куполом свечу, взглянуть на строгие иконы, глядящие из темноты, а после снова бежать сюда – к радости жизни, к сверкающим, искрящимся на солнце острым снежинам – крохотным зеркальцам.

Глядя в окно, я думаю: вот так рождается пейзаж – от восторга. Картина, пытающаяся запечатлеть в природе твоё ликующее состояние, но получается не всегда, не всегда…

* * *

Тополь белый, серо-синее небо. Яркая малиновая кофта соседской девочки у желтой кучи песка. С девочкой – два мальчика, поменьше. Жизнь сделала круг, повторилась: когда-то и моя маленькая дочь с мальчишками играла у этого тополя; теперь у одного из этих мальчишек сын, он копается в куче песка.

Нежная зелень травы в сумерках надвигающейся ночи. Всё романтично, печально и светло – жизнь уходит, и её в такие минуты не жаль – она будет всегда… Кажется, что здесь, на родине, и есть настоящая жизнь – в нужде, в экономии, в тяжком труде (огород только что посажен). А всё остальное – дикий, ненормальный, больной мир.

На душе моей тихо, почти празднично. Не верится, что в этот день, семь лет назад, умерла моя мама. Другие смерти – далёких и близких людей – заслонили это горе… Но не в этом дело. Дело в самой жизни. Неужели я стала какой-то особенной, иной, необычной, и неужели мне дано прожить жизнь неординарную, не такую, как у всех?! Хватит ли мне мужества это понять?! Хватит ли сил совершить предначертанное? Или, напротив, жизнь моя слишком отклонилась от житейской нормы, она искривлена, искорёжена, и мне не хватает мудрости это понять?!

За одно хочется себя похвалить: что я приехала сюда, на родной клочок земли в эти дни, что я тяпала сорную траву за домом, собирала сухие ветви, и даже на будущее посадила вместе с отцом яблоню (купила за 150 рублей), и, кажется, всерьёз верю, что дождусь с неё золотых яблочек.

Щелкают птицы на старом дереве, шумят на дороге машины, солнце садится, прощально слепит из-за крыши сарая, большая тень вечера уже пала на землю, от земли стыло; вот так, наверное, и Бунин мечтал во дворе своей бедной усадьбы стать поэтом, и – стал…

Небо – светло-голубое, белёсое, с белёсыми облаками; и тополю будто зябко, а днём он царствовал, парил над пространством ярко-голубого купола. Молодые мои силы ушли на любовь и творчество. Но что же делать?! Я и сейчас не очень об этом жалею. Любовь была достойной, а творчество – любимым.

И на прощание: много хорошего есть в жизни и без любви, но без любви всё это не имеет смысла и не может быть хорошим… Так я думаю…

Автор: Лидия Сычева

Книги здесь или здесь