Лидия Сычева: проза

Щедрый стол

Тоня удивлялась: мама никогда не пела! Соберутся на гулянку соседи, дядя Женя приедет, тётя Даша – та вообще любила праздники! – со своим мужиком (за глаза его звали «Гвоздь» – за худобу), а тут ещё и тётя Зоя с дочерью Ларисой подойдут; выпьют «беленькой», браги или «дымки» (самогона), закусят – картошкой жареной на сале, соленьями из погреба – и затянут: «Расцвела под окошком белоснежная вишня-я, из-за тучки далеко-ой показалась луна…». А мама молчит, сидит «угнувшись» – наклонив голову. Ладно, отец, выпивши, ему не до песен! А за мамку Тоне обидно: зачем уступает шумным сёстрам и брату?! А уж если Гвоздь приехал с гармошкой – тут гости и в пляс могут пойти. Отец ёрзает на лавке, изображая руками «барыню», а тётя Зоя с Ларисой сильно притопывают, часто перебирая ногами – «выбивают», тоненько кричат «и-их!», машут кружевными хусточками. Разгул!..

После гулянки Тоне грустно. Ей нравятся песни «Огней так много золотых», «По тропинке, луной запорошенной», но она их стесняется – стыдные, про любовь. И напевает то, что слышала по радио:

– Эх, дороги, пыль да ту-у-ман…

Или:

– Тореадор, смелее в бой, Тореадор, Тореадор!

Конечно, в испанской опере тоже про любовь, но про иностранную, поэтому – можно.

Редкий день Тоня не поёт. Бывает, мама ругается – «Да не вой ты, всю голову забила!» – и она обидится до слёз. Взрослые сёстры, Маня и Таня, говорят, что у Тони «ни слуха, ни голоса». Как так, если она себя – слышит?! Музыки не хватает, оркестра, поэтому получается хуже, чем в радио. Но почему мама не поёт?! Непонятно…

***

Таисия лепит пирожки с картошкой – тесто осталось с утра, пропадёт. Спешит, пока печка горячая, не прогорела. Тоня завернула кота в кофту, носит его, приговаривает:

– Ах ты маленький, ах ты серенький! У-тю-тю!

От не хотела Таисия это дитё! С Петькой жила неважно, задашный он, дурной, за неё не заступается. Бабка, свекровка, и вовсе ненавистная, ела поедом – из-за стола выгоняла. Двое детей малых, хозяйства полный двор, стряпня – хлеб пекли через день, работа колхозная, огород – одной картошки – 10 соток! Петька вечером с работы пришёл, сели за стол, свекровка жалится:

– Тайка грядку с морковкой не продёргала!

Петька стукнул по столу:

– Выйди, гада, чтоб я тебя не видал тут!

А куда деваться?! Стала матери жалиться, она: «Терпи! Чё ж девчат сиротить?!»

Таисия решила: девок подниму – брошу его! А Петька куролесил – было в кого, в маманю сварливую. Свёкор, правда, хорошо относился – спокойный мужчина, богомольный. Первая баба у него померла в родах, остался с четырьмя детьми. Богатство не помогало – никто из знакомых в хомут не лез. Поехал тогда в Горшки, взял там Гашку, бабёнку тёртую, скандальную. С ней-то и прижил Петьку.

Семья у Гашки худая, братья непутёвые. Митька – бесстыдный, любил выпить, у дяди родного на поминках орал: «Наш паровоз, вперед лети...» Часто дрался с Мишкой, младшим братом, знаменитым поездкой к Шолохову – просил деньги после пожара. Хата сгорела по недогляду, хорошо хоть самые живые остались…

У Митьки – сын шалый по прозвищу «Сталин» (здорово похож, с усами). Служил на флоте. Приехал на прошлой неделе брата двоюродного проведать. Выпили с Петькой, заспорили.

– Я – моряк!

– Нет, я моряк!

– А я дюжей моряк!

И – задрались. Еле растянули их – Петьку в хате закрыли, а «Сталина» в кухненке летней.

Мука, а не жизнь! Как людям в глаза глядеть?!

Таисия закаменела: только дети и держат! А родня мужнина заедала, продыху не давала.

Явился ещё один двоюродный, Николай. (Они из гостей и не вылезали, только выпроводишь – уже опять тут!)

Она полы мыла в сенцах.

– Здоров, кудла!

Таисия на коленках, тряпка в тазу. И чё её дернуло?! Она с ходу:

– Здоров, бобик!

А сапог Николая прямо у лица! «Убьёт! Ну и пусть, отмучаюсь».

А Николай от бабьей наглости опешил:

– Чё эт ты, Таисия? (Во как! А то всё «Тайка, Тайка»!)

– А ты чё?!

И стала она после этого случая мужнину родню отваживать. Если помочь чего,  брата звала, сестёр с зятьями. А тут и бабка-свекровка померла. Осел Петька, потерял гонор.

Таисия жила, береглась. Девчата подрастали, учились хорошо. И тут на тебе – понесла!

Не хотела Таисия дитё оставлять, но всё откладывала – то овца окатилась, то корова заболела, то дорогу в район развезло. Пропустила за работами срок!

Беда, никуда ей от Петьки не деться…

***

Куда Таисия с Тоней не пойдёт – в магазин или в контору – все её дитё хвалят:

– Ой, лапочка! Глазки умные-умные! А щёчки тугие! Куколка!

Мать наказывала Таисии:

– Сглазят девчонку! Люди завистливые есть. Наряжай её похуже, что ли.

Да уж куда хуже! Денег нету, а тут хату надо перекладывать – фундамент осел, стены перекосило. Каменюки-то только под углами лежали, а сруб на глине стоял.

Перешли в коровий сарай, Петька сложил русскую печь. Тут же и люльку подвесили. Дым глаза ест, дитё плачет, овцы блеют, страсть Божья!.. А ночами ходили кирпич воровать с колхозного телятника – купить негде. Мешками натаскали двести штук – хватило печь переделать, старая выгорела вся.

К зиме управились, въехали в новую хату. Если б не Таисина родня – брат-шофер, дядя-плотник,  хоть в сарае зимуй. Здорово помогли, чё там!..

Петьке она теперь в глаза ширяла:

– Твои-то двоюродные где? Пить, куролесить, законы толковать: «А вот так теперь будет!.. А было – так!..» А работать – жидки… Моряки…

Старшим дочерям внушала:

– Учитесь, ды уезжайте в город! Хоть нарядитесь, а то будете как я, работой забитые, в калошах да в кухвайке всю жизнь. Ды ещё какой мужик попадётся!.. Есть такие дурные! А в городе люди по театрам ходят, на всё готовом пристроились.

***

Тоня родительскую ругню не переносила: начинала рыдать так, что от всхлипов сотрясалось маленькое тельце. Таисия перепугалась: «Ещё умом тронется!» Стала при ней придерживаться и Петьку приучила. Помаленьку забирала власть в семье: муж теперь с ней во всех хозяйственных делах советовался, даже в мелочах. Ругались, конечно, но на огороде или в сарае, чтобы чуткое дитё не слыхало.

Работали в колхозе на «разных» – нынче в поле, завтра на ферме, послезавтра на свинарне. Девчат отправили учиться в техникум мукомольный в райцентр, а Тоню одну оставляли, запирали в хате – детского сада не было. Летом-то ничего, а зимой? А ну как из печки уголёк вывалится?!

А Тоня играла с котом, слушала радио, пела. Ей не до родительских споров и разладов:

– Папка пришёл! Покатай на спине!

– Ды я уморился!

– Ну два кружка только…

Таисия удивляется: как такая козявка из задашного мужика верёвки вьёт?! Посадил на шею, катает, и два кружка, и три – по всей хате – откуда и силы берутся!

А Тоня кричит:

 – Но! Поехали! – и рукой размахивает, вроде как у неё там кнут или сабля. – Лошадка, скачи в тридевятое царство!

После ужина отец читает вслух книжку – подготовка к школе. На лежанке размолел, глаза слипаются.

– Не так! – толкает его Тоня в бок.

– Откуда ты знаешь? Так!

– Вчера читал по-другому, я помню!

– Таисия, ды забери ты её, засыпаю…

– Скотине ещё не подавала…

А как хозяйство не держать?! Девчат на что учить? Маня просилась в институт – не пустили, не по деньгам. Хоть бы техникум закончить! Продукты все из дома, живут на съемной квартире, хозяйке надо платить. Опять же, нарядить дочек хочется – невесты! А заработок какой в колхозе?! Слёзы.

***

Таисия с Тоней поехали на рынок в райцентр. Петька сдал поросёнка, деньги отдал – мол, купи чё хочешь. Народу-то, народу – страсть сколько люда! А надо на 11 часов на автобус успеть – не уедешь потом, хоть пешком иди 36 километров!

Тоня просила платье и джинсы. («Петь, а чё эт такое – джинсы?» «Ды штаны брезентовые, мода». «А-а-а…») Обошли весь рынок, в одном месте люди душились за сапогами зимними, в другом – бельё постельное давали. Таисия в очереди не полезла, а так, купила кое-что по мелочи: Петьке брюки рабочие, себе тапки новые, лампочек электрических в запас. А Тоню нарядить не вышло – ничё ей не нравится.

Деваться некуда: взяли отрез на платье шелковый, пуговиц перламутровых, кружева на отделку. Таисия сошьёт по выкройке, выйдет лучше магазинного, ни у кого такого не будет! У Ларисы  машинка налажена, выпросит.

А Тоня расстроилась, прям лица на ней нет. Мать утешала:

– Пиши Мане письмо, какие тебе тут джинсы! Чё она за мода пошла мужичья?! Пропал мир!

Маня вышла замуж за хохла, уехала в Донецк, у неё двое деток-близняшек. («Больше не води, – наказывала ей Таисия, – ещё неизвестно, как мужик к тебе относиться будет…» Как в воду глядела – чё они, хохлы, за люди?! Зашкылевал её: и то не так, и сё, и хозяйка не такая, и чистоты нету. А какая чистота? Приберёшь, а дети опять раскидали. Нравится чистота – бери и наводи.)

Таня ­­– тут же, в области, в Хлевном на элеваторе работает, замужем за экскаваторщиком. И у ней – мальчик большенький. А мужик попался негожий – выпивши дурак дураком делается! Уже и дралась Таня с ним, и Петька разговаривал с зятем – бесполезно! Ну, если порода порченая, тут ничего не сделаешь.

– Брось ты его, – внушала Таисия. – Вырастим твоего Виталика.

– Ага! – рыдала Таня. – У всех мужья, а я – не пойми кто… Любой чё хочет скажет.

– Чёрти как оно у людей! – негодовала Таисия. – Глядишь: уже развелись! Нашим – никак нельзя. Как заговорённые!..

Да… А время как пролетело?! Давно ли Тоню в люльке качала?! Теперь и она – невеста. Дитём была, артисткой хотела стать, «репетировала» перед зеркалом. Копилку разбила с мелочью, купила игрушку в сельпо – гусли. То-то оно глупое, думало, что сами будут играть… Таисии эти гусли в погребице попались под руку, надо бы Виталику отдать на забаву.

Возле хозяйственного магазина – вёдра, тазы оцинкованные, черенки для лопат, тут же мыло сложено, порошок стиральный, одеколон. И стул с гнутой спинкой – Таисия прям как вкопанная стала, так он ей глянулся!

Подошла к продавцу:

– Стулья есть?

– Шесть штук осталось, откладывал бабе на два часа. Но чё-то не пришла.

– Беру!

– Мам, как мы их потянем? – стала дергать её за рукав Тоня.

– Ничего, они лёгкие, я вам веревочкой свяжу по три штуки, донесёте.

Поволокли покупку на автостанцию! Тоня в страшном смятении: вдруг кто из знакомых встретится?! Особенно – из ребят. Ей кажется, что это страшный позор – тащить с базара стулья. Ещё подумают, что у них стульев нет. (А и правда, у них только скамейки самодельные и табуретки.) Тоня прямо испереживалась вся, пока до дома добрались.

***

Из-за стульев началась генеральная уборка в хате. Даже из сундуков все тряпки вынули на дворе проветривать. Чего тут только не было! И платья крепдешиновые в оборках, и форма флотская с синим воротником-матроской, и набожники с райскими цветами («это тётя Даша подарила, она ещё в девках вышивала, а я их жалею вывешивать, пусть лежат пока»), и отрезы тюлевые, и холстина отбелённая, и даже плюшка без рукавов… А на самом дне сундука – плоский пакет, обёрнутый пожелтевшей газетой.

– Мам, что это? Можно гляну?

Не дожидаясь разрешения, Тоня стала разворачивать свёрток. Ух ты, альбом с фотокарточками! Листы плотные, картонные, с двойными отверстиями-уголками. Вот бабушка Прасковья и дедушка Иван; а вот дядя Женя с кудрявым чубом – какой смешной! А тётя Зоя и тётя Даша, модницы, «нафранчёные», в сарафанах. А это кто, с высокой прической, застенчиво глядит в сторону? Девушка в сильно приталенном платье с белым воротничком. Стоит, опершись на высокую подставку-конторку. Неужели это… мама?!

Фотографий – немного. Парни в гимнастёрках – грудь колесом, мужики – в картузах и папахах, их жёны – в платках. А дальше на листах – Тоня не верит своим глазам! – записаны песни! Чётким, каллиграфическим почерком, буковка к буковке. Мама на «пятерки» в школе училась.

Тоня напевает из альбома:

– Каким ты был, таким ты и остался Орел степной, казак лихой... Зачем, зачем ты снова повстречался, Зачем нарушил мой покой?

Тоня повторяет припев. А мама бросила тряпку, которой мыла стекло, села на новый стул – «венский» – и заплакала.

– Мам, не надо! – перепугалась Тоня. – Я – не ленивая! Я уберу всё сейчас! Правда!

Таисия только рукой махнула, и «угнувшись», спрятала слёзы.

Тоня поняла: что-то она сделала не так. Она боится спросить, чтобы ещё больше не расстраивать мать.

Уборку заканчивали молча, на скорую руку. А стулья, да, красивые. И отцу понравились. В зале возле стен поставили.

***

Таисия никому на улице не рассказывает, где дочь работает: в городе и в городе, а чё, как – не знаю. Не поедут же проверять?! А то расскажешь, что устроенная, так начнут завидовать и сглазят – люди нынче какие?!

Башковитая оказалась Тоня, не сгинула в городе, не пропала при новой власти. Пошла не в торгаши, как сёстры советовали, а по инженерной линии, в строители. А что начальник посылает в командировки – плохо. Замужем, дитё есть, ды сиди ты на месте! Всех денег не заработаешь, пусть мужик обеспечивает. Нет, едет.

Недружно с мужиком живёт, мать не слепая, видит. Но Тоня не жалится – с детства такая, таится. Мол, всё хорошо. Не то, что Маня с Таней – те по телефону наплачутся, а приедут – добавят.

Тоня в свои тридцать поездила по миру, повидала города чужие и даже страны. А сердцу лишь дома – тепло и свободно. Почему так?

Заметила она чудо: самая простая еда за маминым столом преображается. Тоня гречку со студенческих лет невзлюбила, а дома на неё – аппетит. И борщ простой, на скорую руку состряпанный, до чего ж вкусный! А картошка горячая с постным маслом и лучком?! А пирожки, а каша из гарбуза?! А мёд? Щедрый стол. И непонятно, откуда «вкусность» берётся, вроде как сама собой получается, из «воздуха». И чай на зверобое, отцом в лесополосе собранный, и варенье к нему из вишни, что под окном растёт...

– А помнишь, мать, на трудодни давали бутылку масла? – любит вспоминать отец. – На всю зиму. Перьями гусиными блин помажешь и то прибыток.

– Ды бедные бабы, как они изощрялись, лишь бы мужиков накормить! Семьи большие, одной картошки чугунок на раз надо… Керогаз этот тухнет, мучение… А мама моя, Царство Небесное, любила готовить. Борщ варила хороший. Помнишь, Петь, как к Дусе-цыганке приезжал Николай Ткачев покупать козла на мотоцикле? В люльку вы его потом посадили.

– Мороз стоял страшный!

– Ага. Я как раз в больнице с Тоней лежала, вы пошли к матери. Николай потом говорит: «От у твоей матери вкусный борщ мы ели! Як она могла так сварить?! Никогда такой не ел!»

Я кажу: мам, ну чё там за борщ был?! «Да бурачка покрошила, картошки, капустки, лучку, чесночку, маслицем заправила…»

Отец говорит:

– Николая дразнили «Будулаем», кудри у него страсть какие чёрные… А помнишь, Митя-цыганенок прибег домой: – Бать, из сельсовета пришли, перепись. Мы как пишемся, русские или цыгане? – Ды туды т твою мать, мы ж с 26-го года русские!

Хорошо Тоне за домашней трапезой! А мама продолжает:

– Я тут ходила ходила в магазин, встретила Саньку Лабушкину. Жалится, что не может накормить Парфена. –  Я, – говорит, – и борща варю, и суп, уж не знаю, чё ему давать. Вечером перемыла кастрюли, сковородку – картохи жарила – слила всё в чашку, на окно поставила. Думаю, поросенку отдам. Маленького взяли, ему ж варить надо. Утром кинулась, а в чашке ничего нету. Искала, думаю, куда ж я дела? Пора спрашивать. «Парфен, ты не видал у меня тут стояло крышкой накрытое?» – Сань, ды я ночью встал и съел… А я уж не стала казать, чё это было, и говорю ему: – Ну, ничего ж? – Добре, – говорит, – хорошее.

– Хи-хи, – отец смеётся, щурит глаза.

***

После обеда отец по хозяйству справляется, потом дверь в сарайчике надо поправить – курам холодно. Тоня лежит на диванчике в зале, гладит сыто мурчащего кота.

Мама сидит у окна – свет пробивается сквозь морозное кружево – подшивает байковый халат. (Тоня привезла на подарок, и не угадала – длинный.)

Таисия умело стежки кладет, рассказывает:

– В 48-м году училась я на ветеринара, жила на квартире у женщины одной, учительницы, Полина Сергеевна её звали. На 7-е ноября пошли мы с девками домой – 36 километров мне идти. Подруги кто ближе, по дороге отпали. Предлагали заночевать, а я думю: не, пойду, хоть отдохну завтра.

Пришла домой в восемь вечера. Уже тёмно. Поели там чё... У Марфутки – улица,  младших девок не брали. У нас своя компания – я, Маня Хромая, Вера (она задыхалось, «храпела», как быстро шла).

Побегли мы к Марфутке в окна подглядывать. Балалайка да мандолина режуть –  пляска, песни. Девки как увидали нас, затопотали, заухали. Мы – убегать. Вера впереди, я отстала, не хочу Машу Хромую бросать. А темнотень – ни зги. И утыкаюсь в шинель. Высокий военный нас схватил.

– Вы чего бежите?

– Да за нами гонятся…

– Кто?

– А мы сами знаем.

– Идемте со мной на гульбище!

– Нас не пускают…

А был это Володя Гусь. Жила их семья на самом краю, у леса. Он служил в Германии, в отпуск пришел.

И видно, разузнал Володя, кто я, чья, и стал писать мне письма. Две карточки прислал. Высокий, крепкий, голова кудрявая, с рыжинкой. Куда там жених!.. Писал мне два года. А до войны дружил с Устюшкой, они одногодки, на пять лет меня старше.

Помню, батя говорит: ты уже здоровая, нечего бегать, пошли на жниву, будешь воду носить, хоть трудодень какой запишут. А мне – 8 лет. Я эти полведра и не донесу, пока дойду, расплескаю. Устюшка на жниве снопы скидывала, Володя лошадей гонял.

Пишет он из Германии, я отвечаю, и так прошло два года. На 1-е Мая заняла я у Петра Тихоновича денег, купила юбку синюю. А кофта белая у меня была. Приехала домой, кудри заплоила, нарядилась. Юбка – ни у кого такой не было. Первый наряд!

Пошли мы с девками по селу. Шли мимо Устюшкиного дома, и стала она нас зазывать:

– Девки, зайдите ко мне!

Я так не хотела!.. А она – дюже просила. Заманила в хату. Стала пытать:

– Правда, что тебе Володя пишет?

– Правда.

Она плакать:

– У тебя еще будут женихи, ты замуж выйдешь! А я за кого пойду?!

И как ни нравился мне Володя, не захотела я скандал в одном селе наводить. Перестала ему отвечать. А он всё писал, спрашивал: что случилось?

Родители его переехали в район. Пришел Володя из армии. Мы с девками стояли уже на другой квартире, но он нас нашел. Постучался: «Можно?» Разговор был общий, ничего он мне не говорил. Потом собрался, сказал: «Выйдем».

Мы стали на улице, у калитки. И он поглядел так на меня внимательно. И сказал только одно: «До свидания».

И женился Володя на Устюшке. Всю жизнь они в районе прожили, детей не было. Володя работал шофером в автоколонне. А я его видала один раз. Помнишь, мы с тобой стулья на базаре купили, несли на автостанцию? Шли по улице, а там мужчина ямку копал под столбик, ворота менял.

А потом он умер через полгода. Недолго пожил.

***

Позвонила Таня:

– Мам, Виталик женится, вы на свадьбу приедете?

– Чё там старью сидеть?! Прошли года… Мы уже негожие. Деньги передадим через Тоню, объяви, когда дары будут, мол, так и так, от дедушки и бабушки! А чё ж, играть в хате будете? У вас и у сватов?

– Не, в кафе. В хате тесно. Одним днём – дешевле выйдет.

– Правильно, ты родню сколько не пои, скажет «мало». Чё его там выбражать. Деньжонки, какие есть, лучше молодым отдайте, гулянка – один день, а жизня впереди. Всё из магазина, где его набраться. А харчи, какие в кафе останутся, заберите домой, не бросайте!

«А эта свадьба, свадьба, пела и плясала, И крылья этой свадьбы вдаль несли…» – гремело застолье. Виталик – парень видный, не хлюпик какой. Задашный, в деда Петра пошел, ишь, как подаёт себя осанисто! А невеста – мелковатая, тихая. Ну, ничего, при хорошем муже раздобреет…

– Тонь, ты чего не поёшь? – крикнула сестра. – Думали, артисткой станешь, а ты на свадьбе у племянника молчишь!

Тоня и ответить не успела – крестная мать невесты, цветастым платком перевязанная, в пляс пошла. Бойкая бабёнка, черноглазая. Припевает звонко, подмигивает:

– Гармониста полюбила, Гармониста тешила. И сама через плечо Ему гармошку вешала.

Гармониста полюбила, Милые девчоночки, За горячий поцелуй, За карие глазеночки.

Мне не надо пуд муки, Мне не надо сита – Меня милый поцелует, Я неделю сыта.

И-их!..

…Когда Тоня замуж выходила, ей подруга сказала: «Ну всё, вырулила твоя жизнь на финишную прямую!..» Посмеялись. А что вышло? Рядом – и сейчас даже – Гена-муж, а она про него не думает. Неужели так – навсегда, до конца жизни?!

Отгулы на три дня взяла, Гену домой отправила после свадьбы, а сама – к родителям. Матери лекарство передать.

Таисия рассказывала по телефону:

– Меня как шатануло, я думала, может, внутри че оторвалось. – Петь, – кажу, – я помираю… А он: – Ну вот табе!.. И не пожили путём…

– Так, может, и правда там что оторвалось, надо к врачу идти!

– Да, а что они, пришьют, что ли!.. Привези витаминов каких, вот, я слыхала, есть такое лекарство «Исцеление».

Тоня в подробностях рассказала про свадьбу: сколько людей и сколько надарили деньгами и вещами, кто сваты, где жить будут, как невеста одета, кто напился, какие продукты, посуда, кто дружок с дружкой, какие песни, кто плясал здорово.

Новости обсудили, перешли на воспоминания:

– Машка рассказывала, как к ней Гаврила Сергеевич сватался. Всё выпили, обгуляли, она и говорит: «А я его не хочу! Он дурной!» Батя: «А че ж ты молчала?» «А вы меня спросили? Вы меня и не пытали. Я думала, вы так гуляете…» На другой страсть как ругались! Ну, так она за него и не пошла.

Тоня спрашивает:

– А вы как поженились?

– А мы записались в сельсовете, и всё – никакой свадьбы не было.

– А Рыжовы обвенчались, – сообщает отец.

– А че, они живут своим трудом – у них пчелы. Божьи люди. А Нюра, – Тонь, ты её должна помнить, Вали Шевыревой мать, – приходила меня проведать. Рассказала: говорю своему Алёше, Рыжовы нам двоюродные, давай и мы обвенчаемся. А он меня как погнал матом! Вот тебе и родичи!..

Отец ухмыляется, качает головой.

Тоня на всякий случай спрашивает:

– А вы не будете венчаться?

– Ды куды нам венчаться! Мы 45 лет прожили, и не было дня, чтоб не поругались.

***

На похоронах распорядителем был дядя Женя. И с копальщиками договаривался, и с шофёром – когда гроб на кладбище везти. Маню он назначил отвечать за попа, читаку и певчих, Таню – за людей и венки, а Тоню – за поминки.

Отец съежился от горя, стал маленький-маленький.

– Зато никому не надоела, не лежала, сразу померла, дай Бог так каждому! – утешала племянниц тётя Даша. – Вон, мой два месяца мучился.

– Не убивайтесь, все там будем, вздыхала тетя Зоя. (Она уже носила в себе смертельную болезнь.)

Тоня от горя и переживаний мгновенно похудела. Чувствовала себя невесомой, беззащитной. Убегала в сарай, плакала в голос – «Мама, зачем ты нас оставила?» – а потом уж выходила к людям, работала.

Двоюродные помогали готовить, накрывать столы. Тоня переживала: что борщ будет слишком жирный, что котлеты не прожарятся, что пюре потемнеет – на такую «армию» никогда не готовила, боялась ошибиться. В суете забывалась, один раз в затруднительном случае, когда надо было солить мясо, чуть не сказала вслух: «Сейчас у мамы спрошу», – но вовремя прикусила язык. «Еще скажут – чокнулась от горя».

Но всё прошло хорошо (если, конечно, так можно говорить про похороны). День выдался завидный, солнышко, но не жаркое и мух нету, могилу выкопали сухую и аккуратную, гроб – по размеру, покойница лежала нарядно убранная, не желтая, а «как живая», поп служил строго, долго и разборчиво, певчие так затянули «Вечную память», что «и в Кремле позавидуют» (сказал потом дядя Женя), народу было много и весь чинный, родня приехала вся, даже внуки с Донецка, ну и поминки – слава Богу – вышли неспешными, стол – щедрый, а главное, вкусный.

Молодые ребята – Тоня давно из села уехала, не знала, чьи – один раз помянули, потолклись во дворе, пропустили «партию» народа, сели опять.

Старухи на завалинке – они ж все обычаи знают! – стали Тоню хватать за фартук, и шипеть: мол, чё ж это такое! Прогоняй их, «два раза не поминают». Но Тоня успокоила общественность: пусть едят, парни молодые, здоровые, будут бабушку Таисию вспоминать добром…

И девять дней, и сорок справляли, и год – помогала Тоне мать – незримо. Словно сама на стол подавала – всё вкусное. Бабы говорили: «Вишь, Тонь, какая ты хозяйка завидная! Живёшь далеко, а то мы б тебя по поминкам и свадьбам нанимали готовить».

Да, сладость жизнь, вкус её – всё от мамы! А сама жизнь – от отца. А горе и радость для того нам и даны, чтобы не отворачиваться от них. Так-то.

2016

Другие рассказы, эссе, публицистику Лидии Сычёвой читайте здесь

Книги здесь или здесь

Все публикации