Культура, общество, политика

Затянувшееся безобразие (отрывок из книги)

Затянувшееся безобразие (отрывок из книги)

О стилистике романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго»

Быть знаменитым некрасиво.

 Б. Пастернак

Несколько слов об эпиграфе. Я не согласен с утверждением Б. Пастернака – «Быть знаменитым некрасиво». Заслужившие знаменитость люди должны быть известны всем, иначе эпоха окажется безликой. Но по отношению к самому Пастернаку эта формула верна. Некрасиво («позорно») быть знаменитым, если твоя знаменитость создана искусственно, а не по заслугам.

* * *

 Стоя на могиле матери, закрыв лицо руками, рыдал мальчик – Юра Живаго. «Летевшее навстречу облако стало хлестать его по рукам и лицу мокрыми плетьми холодного ливня» (стр.8). «Мокрые плети ливня» сделали свое «мокрое» дело, открыв нам уровень мышления и писательских возможностей автора. Так он будет писать обо всем. Все то, что Пастернак, кроме «мокрой воды», сотворил в этой фразе, выглядит уже не столь вопиюще, но сказать об этом все же нужно, хотя бы для того, чтобы показать, что слово «сотворил» появилось здесь не случайно. Облако летело не навстречу, так как мальчик никуда не шел, он стоял на могильном холмике, а движение навстречу – всегда обоюдное. К тому же облако, пролившее дождь, находилось над головой мальчика. Оно не летело навстречу, оно уже прилетело, и говорить о нем, как о летящем навстречу, было поздно.

 Закрытое руками лицо плачущие люди (и мальчики тоже), как правило, опускают вниз, а не поднимают вверх к облакам. Облако хлестало мальчика «мокрыми плетьми» скорее по затылку (по голове), а не по закрытому руками лицу. Ну и последнее: облака служат украшением нашего неба. Дождей, и, тем более, ливней они не проливают. Ливни проливают тучи, а не облака. Поздравим автора с успешным началом его графоманского опуса.

* * *

 «С вокзала по соседству ветер приносил плаксивые пересвистывания маневрировавших вдали паровозов» (стр.8). Если паровозы маневрировали где-то вдали, то почему их плаксивые пересвистывания доносились не из той самой дали, а с вокзала по соседству? Неужели и правда многолетнее увлечение заумью (у Пастернака это увлечение продолжалось почти тридцать лет) может лишить автора способности здраво мыслить? При сочинении зауми главной творящей силой служит не мысль, а эмоция. Пастернак явно не замечал создававшихся им в романе смысловых нелепостей, очевидных противоречий и доведенных до абсурда ситуаций. Их не надо искать – они заявляют о себе почти с каждой страницы его книги. Цитирую я их, разумеется, не все подряд, а выборочно. Того, что остается в тексте неозвученным хватило бы еще на несколько таких статей, как эта.

* * *

 Отец Юры Живаго спился и прокутил бывшее некогда миллионным состояние. Произошло это, когда Юра был еще маленьким мальчиком, и не мог осознать беды, случившейся в их семействе. Не понимал того, что не может разобраться в подобной ситуации ребенок, и автор романа – Борис Леонидович Пастернак. Вот как он написал об этом. «Маленьким мальчиком он (Юра Живаго. – В.С.) застал еще то время, когда именем, которое он носил, называлось множество саморазличнейших вещей. Была мануфактура Живаго, банк Живаго, дома Живаго, способ завязывания и закалывания галстука булавкою Живаго, даже какой-то сладкий пирог круглой формы, вроде ромовой бабы, под названием Живаго, и одно время в Москве можно было крикнуть извозчику «к Живаго!», совершенно как «к черту на кулички!», и он уносил вас на санках в тридесятое царство, в тридевятое государство» (стр. 9)…

 Когда говорят о ком-нибудь, что «он застал еще то время, когда…», то имеют в виду, что тот, кто застал это время, не просто жил в нем (этом времени), а знал, видел, был свидетелем всему тому, что он застал, и пользовался всем этим и наблюдал, как этим пользуются другие. Но Юра Живаго, хотя и жил в то время, когда все это у них (семейства Живаго) еще было, жил далеко за пределами круга этих «саморазличнейших вещей и понятий», так как был в ту пору младенцем и писать о нем так, как написал Пастернак, было нельзя.

 * * *

 Ахматова называла природу музой Пастернака. Но в понимании природы Пастернак был таким же дилетантом, как в понимании жизни, и общего мироустройства. Дилетантское мироощущение вовлекло его в писание заумных стихов, позволявшее ему делать вид, будто их автор на голову выше того, о чем он пишет. Маскировался заумью Борис Леонидович почти тридцать лет. Но расставание с нею сделало тайное явным. Есть у него, например, стихотворение «Единственные дни» – о летнем солнцевороте. Для автора, числящегося в знатоках природы, стихотворение это предельно стыдное. Пастернак перепутал в нем все, что можно было перепутать. Даже в таком ответственном для себя стихотворении, как «Нобелевская премия», где каждое слово должно звучать «не в бровь, а в глаз», он написал слова, обидные для своей музы – природы, изобразив ее участвующей в устроенном ему советскими властями гонении. А уж этого делать было категорически нельзя, хотя бы потому, что ничего подобного быть просто не могло. Музу надо любить или, хотя бы, уважать, а не изображать ее своим врагом. Муза отомстила своему обидчику, подбрасывая ему время от времени безумные идеи.

 В «Докторе Живаго» есть такой эпизод. В Варыкино на Урале, где доктор с семейством пережидал трудные послереволюционные времена хозяйственной разрухи, приходит весна. Юрий Андреевич, вспомнив Пушкина, делает запись: «В седьмой главе «Евгения Онегина» – весна…

 И соловей, весны любовник,

 Поет всю ночь. Цветет шиповник.

 (Дальше Юрий Андреевич (Борис Леонидович) задает вопрос и сам на него отвечает. – В.С.) Почему – любовник? Вообще говоря, эпитет естественный, уместный. Действительно – любовник. Кроме того рифма к слову шиповник. Но звуковым образом не сказался ли также былинный «соловей-разбойник»?... Как хорошо про него говорится!» (стр. 283). Чтобы показать, как хорошо о нем (разбойнике) говорится, Борис Леонидович даже привел цитату из былины.

 От него ли то от посвисту соловьего,

 От него ли то от покрику звериного,

 То все травушки-муравушки уплетаются,

 Все лазоревы цветочки осыпаются.

 Темны лесушки к земле все преклоняются,

 А что есть людей, то все мертвы лежат.

 И, правда, хорошо говорится, особенно в последней строчке, где «…что есть людей, то все мертвы лежат». Как вы думаете: «сказался звуковым образом» соловей-разбойник в пушкинском образе соловья – «весны любовника»? Думаю, что подобной идеи у Пушкина даже в мыслях не возникало. Такая мысль могла посетить лишь Пастернака, покинутого обиженной им музой. Соловей-разбойник – огромный дикий зверь, живший сразу на девяти дубах. «Соловей» – всего лишь его кличка. Весны любовник приветствовал природу, пробуждающуюся от зимней спячки, а соловей-разбойник убивал своим свистом и звериным покриком все живое. Природа не муза Пастернака. Природу он не знал, не понимал и постоянно писал о ней то, чего никогда не было и не могло быть. Мы еще не раз будем вынуждены говорить об этом.

 Вспомним прочитанный нами эпизод, в котором рассказывалось о том, как Николай Николаевич Веденяпин и Юра Живаго ехали в Дуплянку к Ивану Ивановичу Воскобойникову. Там есть такая, на первый взгляд, простая, но о многом говорящая фраза: «Над полями кружились птицы» (стр. 10). Всем нам, так или иначе, случалось бывать в полях, но видеть кружащихся над полями птиц, я думаю, не доводилось никому. Летом в просторах Подмосковья обитают многие виды птиц. Каким же из них свойственна повадка «кружиться» над полями? Первым, наверное, надо назвать коршуна – большого любителя выискивать добычу в парящем полете. Можно назвать еще канюка (сарыча). И это, пожалуй, все. Летают они, как правило, в одиночку – каждый сам по себе. Глядя на них, не скажешь: «Над полями кружились птицы». Залетают в поля порой и другие хищники из породы пернатых, но «кружиться» они не любят. А все появления птичьих стай над полями круженьем не назовешь, – это либо пролеты, либо перелеты. Кстати, слово «кружились», употребленное здесь Пастернаком,– очевидная ошибка. О птицах принято говорить – кружили, а не кружились. «Коршун кружился» – звучит смешно.

 При чтении пастернаковского «Доктора» поражаешься патологической неряшливости его текстов. Даже примелькавшиеся, повседневно употребляемые выражения он ухитряется писать наоборот. С детства мы внедряемся в слова про тридевятое царство и тридесятое государство. Казалось бы – что может проще, чем запомнить – за девяткой следует десятка. А Пастернак пишет сначала тридесятое, а потом тридевятое.

* * *

 У Ивана Ивановича в Дуплянке жил знакомый Юре Живаго мальчик Ника Дудоров. Ника был на два года старше Юры и избегал с ним встреч.

 «Ники не оказалось ни в саду, ни в доме. Юра догадывался, что он прячется от них, по­тому что ему скучно с ними и Юра ему не пара» (стр. 15). Ника действительно прятался, но не потому, что ему было скучно с «ними», а потому, что не хотел он встречаться именно с ним, с Юрой. Даже о пустяках Пастернак не умел написать, как надо. Веденяпина и Вос­кобойникова он увязал тут в одну по интересам компанию с мальчиками – гимназистами младших классов. Сделал он это не потому, что думал так, как написал, а потому, что, как я уже говорил об этом выше, думать ему было не свойственно: не выработал он у себя такой привычки. Был он, очевидно, уверен в том, что только первое сиюминутное впечатление является верным. Вот как он написал о герое его романа Николае Николаевиче Веденяпине: «Он… понимал все с первого взгляда и умел выражать мысли в той форме, в какой они приходят в голову в первую минуту, пока они живы и не обессмыслятся» (стр. 11). Отсюда вывод: будешь думать – будет хуже. («Чем случайней тем вернее…») Этим правилом Пастернак, очевидно, и руководствовался, работая над своим романом.

 * * *

 Ника не хотел встречаться с Юрой. Находясь в спальне, он услышал приближающиеся голоса гостей и заметался по комнате. «В спальне стояли две кровати, Воскобойнковская и его, Никина. Недолго думая Ника залез под вторую» (стр. 20). Если бы Ника сам выбирал, под какой кроватью ему спрятаться, он, конечно же, выбрал бы «свою». Но кровать ему назначил автор и Нике пришлось залезть под «вторую». Согласимся с этой условной нумерацией кроватей и начнем потихоньку привыкать к особенностям авторской «орфографии», придающим его текстам признаки того, что в просторечии принято называть жаргоном. Жаргон у Пастернака свой уникальный, ни с каким другим его не спутаешь.

 Хозяин и гости удивлялись Никиной «пропаже» (стр.20). Слову «пропажа» не надо удивляться. Такая «пропажа» случится в романе еще раз, когда «в пропаже» окажется сам Юра, правда, ставший к тому времени уже Юрием Андреевичем. Но «пропажа» Юрия Андреевича будет существенно отличаться от Никиной, прятаться он будет не от гостей, а от жизни, своих друзей, своей сожительницы Марины и двух нажитых им с нею малолетних дочек.

* * *

 «Он (Юра. – В.С.) спустился из редкого и чистого леса, покрывавшего верх оврага, в ольшаник, вы¬стилавший его дно. Здесь была сырая тьма, бурелом и падаль…» (стр. 15). Во-первых, у оврагов нет такого верха, о каком пишет Пастернак. Верх оврага находится в самом овраге, а редкий и чистый лес рос уже за его пределами. Автору надо было бы это понимать.

 Ольшаник, росший на дне оврага, не мог это дно выстилать. Выстилать почву, на которой они растут, могут лишь ползучие (стелющиеся) по своей природе растения, вроде ежевики. А ольха – дерево, выстилать землю, на которой она растет, ольха не может. И об этом автору тоже знать было бы надо. Что касается слов тьма, бурелом и падаль, то Пастернак осмысливал их как-то очень уж приблизительно. В хорошую погоду на дне даже очень глубокого оврага тьмы не бывает. А погода была именно такой, т.е. хорошей. От сильных ветров растительность на дне оврага защищена его глубиной: бурелома там просто не может быть. На дне оврага (среди падали и бурелома) Юре вдруг стало грустно. Он вспомнил покойную маму и, расчувствовавшись, потерял сознание.

* * *

 Практика, полученная Пастернаком на философском факультете МГУ, помогала ему сочинять вот такие «умные» фразы. «Его (Миши Гордона – мальчика одиннадцати лет. – В.С.) конечною пружиной оставалось чувство озабоченности, и чувство беспечности не облегчало и не облагораживало его. Он знал за собой эту унаследованную черту и с мнительной настороженностью ловил в себе ее признаки. Она огорчала его. Ее (очевидно, черты. – В.С.) присутствие его унижало» (стр. 17). Мишу явно тяготило «присутствие» навязанной ему Пастернаком «конечной пружины». И сам автор, и его герои частенько будут изъясняться вот так – языком чеховского конторщика Епиходова.

 * * *

 «…он (отец Юры Живаго. – В.С.) бросился на всем ходу со скорого вниз головой на насыпь, как бросаются с мос­тков купальни под воду, когда ныряют» (стр. 17). Почти в каждом абзаце у Пастернака можно обнаружить какое-нибудь «не то». С мостков купальни бросаются не «под воду», а в воду. Борис Леонидович, очевидно, и сам проделывал это не раз, но, почему-то считал, что бросается «под воду». Читая пастернаковский роман, постепенно перестраиваешь свое отношение к нему и начинаешь удивляться не тем случаям, когда автор пишет не то и не так, как надо, а тем, когда ему удавалось о чем-то сказать без очевидных ляп и несуразиц.

 * * *

 «Кучка любопытных и сочувствующих вокруг тела все время менялась. Над ним хмуро, без выражения стоял его приятель и сосед по купе плотный и высокомерный адво­кат, породистое животное в вымокшей от пота рубашке» (стр. 18). «Стоял хмуро, без выражения…», но разве «хмуро» не является выражением? Соседями по купе обычно называют случайных попутчиков. Отец Юрия Живаго – разорившийся богач и занимавшийся его делами адвокат Комаровский оказались в одном купе не случайно: они вместе ехали в Москву. Связь у них была деловая, приятелями их не назовешь.

 * * *

 «К телу два или три раза подходила худощавая женщина в шерстяном платье с кру­жевной косынкою. Это была вдова и мать двух машинистов, старуха Тиверзина, бесплатно следовавшая с двумя невестками в третьем классе по служебным билетам» (стр. 18).

 Нельзя быть сразу и матерью, и вдовой двух машинистов. Звучит эта фраза, как очевиднейшая нелепость. И служебных билетов тоже не было, но о билетах мы поговорим дальше. И с невестками Борис Леонидович тут тоже напутал. У Тиверзиной было два сына, но женат был только младший, так что невесток у нее было не две, а одна. Попробуйте найти у писателей России хотя бы одну такую ошибку. Не найдете! А у Пастернака их (таких и похожих) – тьма-тьмущая! В этом отношении «Доктор Живаго» – не роман, а настоящая катастрофа.

* * *

 «Она (вдова и мать двух машинистов. – В.С.) становилась в нескольких шагах от трупа, так чтобы сквозь толпу ей было видно, и вздохами как бы проводила сравнение. «Кому на роду написано, – как бы говорила она. – Какой по произволению Божию, а тут, вишь такой стих нашел – от богатой жизни и ошаления рассудка» (стр. 18). В предыдущем фрагменте автор написал, что вдова подходила к телу. Но к телу она, оказывается, не подходила, а останавливалась, не доходя даже до окружавшей его толпы. Но «становилась» она так, чтобы сквозь толпу ей все-таки было видно. Интересно, как же надо встать, чтобы видеть сквозь толпу? Правда, раньше Борис Леонидович определял количество собиравшихся вокруг тела пассажиров словом «кучка», а не «толпа». Сквозь кучку, наверное, кое-что можно было и разглядеть. Но слова «толпа» и «кучка» Пастернак писал, не осознанно их выбирая, а чередовал, как получится. Там, где была нужна «кучка», у него оказалась «толпа».

 Вдова стояла молча. А то, что она «как бы говорила», озвучивал за нее автор. Но у автора либо фантазии не хватило, либо уж очень не по душе была ему эта вдовушка: «как бы говорила» она у него весьма невразумительно. Попробуйте понять, какое сравнение (чего и с чем) вдова «как бы проводила своими вздохами».

 * * *

 «Все пассажиры поезда перебывали около тела и возвращались в вагон только из опасения, как бы у них чего не стащили» (стр. 19). Видно, очень уж им (пассажирам) нравилось смотреть на труп, если они так неохотно от него уходили. Но уходили они не совсем так, как было бы надо: поезд ведь состоял не из одного вагона. Пассажиры должны были возвращаться не в вагон, а в вагоны. Русскому языку Пастернак учился до конца своих дней, но так его и не освоил в нужном для писания романов качестве. Многие, ставшие привычными на русском выражения, он переделывал на свой лад. «С бору по сосенке» он переиначил в бессмысленное – «с бору да с сосенки». Вместо «перехватил взгляд», – писал «подхватил». Спирт у него не разбавляют, а разводят. В подпоручики у него производят не из прапорщиков, а из прапорщика. Таких курьезов в его романе тьма. Если все их перечислять, то моя работа растянулась бы в бесконечность. И психологию людей Пастернак явно мерил по собственной мерке. Около трупа перебывали, конечно же, не все пассажиры поезда. Некоторые, наверняка, ограничились тем, что посмотрели на него издали, а были, несомненно, и такие, кто вообще не захотел выйти из вагона, чтобы посмотреть на труп самоубийцы. «Все» – очевидный признак графоманского максимализма автора.

 * * *

 И еще несколько строк о забавных впечатлениях, которыми автор наградил пассажиров, выходивших посмотреть на труп, а заодно и поразмяться на зеленой травке перед поездом. Все им казалось здесь почему-то случайно возникшим и непонятным. «Даже солнце, тоже казавшееся местной принадлежностью, по-вечернему застенчиво освещало сцену у рельсов, как бы боязливо приблизившись к ней, как подошла бы к полотну и стала бы смотреть на людей корова из пасущегося по соседству стада» (стр.19). Не замечал Пастернак того, что пишет «не то». Корова, подошедшая к полотну, смотрела бы не «на людей», а на поезд. А как вам нравится пастернаковское солнце, «боязливое как корова»? Но Пастернак мог написать о солнце и не такое. Он, например, был уверен в том, что солнце на закате шарит лишь по низам и освещает у людей только их ноги и заглядывает не под вагоны, а под их колеса. «Быть не может», – подумаете вы. Увы, может! Читайте об этом на стр. 16. Свой взгляд на мир Пастернак сформировал похоже очень рано, едва ли не в младенчестве, когда еще верят, что ветер дует потому, что деревья машут ветками, да так и остался с этим детским миропониманием.

Источник: журнал «МОЛОКО», № 10, 2014. Полностью здесь


Автор: Владислав Сафонов
Все публикации