Виктору Ивановичу Лихоносову – 80 лет! Честно говоря, не верится: для меня он так и остался молодым человеком из повести «Элегия». Помните? «Поезд прибыл в Вышний Волочек; отложив «Русский вестник», учитель вышел на перрон. Красновато светился вечер. На маленькой станции было тихо, чисто, свежо». Совсем другой ритм жизни, воплощенный в слове. Как тут не воскликнуть: какое счастье, что у нас есть Лихоносов!

Для всех читателей-почитателей творчества писателя – наш задушевно-юбилейный разговор.

– Виктор Иванович, Вы всю свою жизнь провели в провинции. Не жалеете? Что дала бы Вам Москва, если бы Вы жили в ней? Или в Петербурге…

– После крушения страны и многих порядков все нынче кажется утратой, но если в прежнее время я о переезде в столицу еще бы поразмышлял, посоветовался с родными, друзьями, то нынче отказался бы в один миг. Все почему-то увлекаются сравнением «времен тоталитаризма» с демократическими годами, а жизнь-то и без политики навлекла другие приметы. Что было бы со мной в Москве после переворота, если бы я застрял там издавна! Думаю об этом со страхом. В Москву стремились на время, это правда. За неделю набирались впечатлений на большой срок. А ездили-то в году несколько раз. Жили в гостиницах «Россия», «Юность», «Минск» за счет казны, заводились любимые уголки, добрые семьи, знакомства с писателями, художниками, артистами. Москва счищала с тебя мох, выравнивала трезвостью, удивляла смелостью в разговорах, пригревала бо́льшей приветливостью в издательствах. В центре во всех окнах отражалась какая-то слава, мемориальные доски немножко стыдили твою незаметность и скудость способностей, уже и писать не хотелось (но в то же время добрых слов слышал чаще, чем дома. Москва была вольнее, безопаснее, хотя жесткая идеология караулила творческий люд и здесь, в Москве всегда находилась отдушина, а дома порою и пойти было некуда. Но в Москве же стыдливо пряталась твоя наивность, вскрывалась в обществе та провинциальность, которая почему-то считалась лишней, в обиходе среди интеллигенции почаще, чем в глуши, пользовались цинизмом, «разумным эгоизмом» и т.п. В маленьком городе больше возможности созерцать, не торопиться, не тратить время на транспорт и жить по-домашнему, «по-деревенски». В Москве всё далеко, кругом тесно и шумно, писать не хочется даже в блокнот. Газеты кажутся лишними. Но зато, повторяю, встречи, сколько неожиданных открытий и удовольствий! А в провинции мне достались тоскливость и частенько… дождливая скука.

 – А с кем подружились в столице?

 – С Юрием Казаковым, Юрием Домбровским, Юрием Давыдовым, Владимиром Кривцовым (из «Литературной России»). Если бы не опороченный «сталинский Союз писателей», не съезды и пленумы, я никогда бы не пообщался и не подружился с Фёдором Абрамовым, Василием Беловым, Валентином Распутиным, Николаем Рубцовым, Виктором Потаниным, Глебом Горышиным, Евгением Носовым, Глебом Горбовским, Борисом Можаевым, Виктором Астафьевым, Дмитрием Балашовым, Сергеем Никитиным, Владимиром Солоухиным, Дмитрием Жуковым и др. Перечислять можно больше, я просто хочу подчеркнуть, что я, бывший учитель, помимо чтения приобщался к высокой литературе и беседами, теснотой идейного круга, живыми примерами служения правде, народу, родной истории. Теперь я сижу один.

 – Есть любовь к книге, есть тяга к письму, есть радость владения словом… А когда Вы почувствовали, что у Вас не просто художественный дар, а закрепилась обязанность, определился путь, с которого Вы уже никогда не свернете?

– Разве это интересно? Писалось, и всё. Подводное течение тянуло меня за собой, и в этом течении плыли любимые темы, образы, сожаления и восторги. Много душевных сил потрачено на защиту русской старины. Я никогда не писал стихов, но мне говорят, что стиль моего письма поэтический. Я лирик. Чувство породило и мой замысел написать роман «Наш маленький Париж» – о Екатеринодаре. Как вода сквозь пальцы, протекает жизнь, ее хочется удержать, перелить в сосуд. Я очень смутно помню, как я писал то-то и то-то. Некоторые вещи я замыслил потому, что жалел человека. Извините, покажусь нескромным, – я дорожил любовью к миру и грустил оттого, что, как говорил Бунин, «всё проходит и не стоит слез». Но слезы-то я ценю. Я не ставил перед собой сверхзадач. Жил и защищал то, что любил. Я уж не раз признавался: «я – писатель» произношу с трудом.

 – «На улице я смотрел на прохожих и думал: они не знают, в каком месте живут, они ни разу не представили себе, что ходят по тропинкам вырубленного дубового леса» – это из романа «Наш маленький Париж». Вы еще застали могучих людей русской культуры, о  которых нынешняя молодежь и понятия не имеет. К кому из ушедших Вы припадаете мысленно? Кого вспоминаете?

 – В мою молодость еще много проживало «людей из царской России». Жалею, что тогда не жил в Москве, Ленинграде, Киеве! Даже по артистам можно судить, какая порода перевелась. Породу в человеке я очень ценил, частенько кого-нибудь обожал. У прежних артистов и голоса были какие-то чистые, певучие. А возьмите великих старух Малого театра (Александра Яблочкина, Варвара Рыжова, Евдокия Турчанинова). Да и Вертинский какой-то особый. В Новосибирск приезжал чтец Всеволод Аксенов, я был школьником, три раза подряд ходил на его концерты. Барственно-величавый, родниковый голос, стихи лились мелодией, кланялся публике словно государю. Все утеряно. Разве сейчас нет талантов? Сколько угодно. Но почему все так оплебеились, опростились? А еще были интеллектуалы – знаменитые пушкинисты, лермонтоведы и проч. А каких говорунов знавали наши университеты! Есть ли сейчас профессора, к которым студенты бегают с других факультетов? Олег Михайлов, сам златоуст, всякий раз восхищался одним ученым-литературоведом, который был членом приемной комиссии в московской писательской организации. «Опять я любовался им». – «Да что он там такого сказал?!» – «Он говорит, может, то же, что и мы с тобой, но к-а-а-к он это говорит. И я нынче подумал, что в старой России таких было ползала, а теперь он один». Меня так же поражал Юрий Осипович Домбровский. А вне литературной среды у нас на Юге был для меня великим бывший екатеринодарский приказчик Попсуйшапка, которого я не мог наслушаться. Он в моем романе о Екатеринодаре.

– Вы писатель национальный, русский, и очень устойчивый при всей своей внешней «лиричности». Были ли у Вас соблазны стать гибче, дипломатичней, больше нравиться начальству, получить благословение «элиты» и пр.?

– Меня очень впечатлял Твардовский, мне чудилось, что он в жизненных оценках и понятиях такой же безукоризненно верный, как и в определении художества. И я на первых порах покорился ему. Потом уж, после «Люблю светло» и разгрома журнала, я отдалился и перешел к Викулову в «Наш современник». Какое начальство, зачем оно?! Вся «деревенская проза» (мой круг) винила начальство во всех грехах. Я ничего резкого не писал, но на Кубани меня тихо аттестовали как… не совсем советского. Мне больше всего досталось не за какую-то там правду-матку, не-ет, я попроще, а смущали кое-кого мои русские мотивы, мои поклоны… Владимиру Мономаху (моя метафора) и убитому казачеству.

– Почему Вы надолго замолчали?

– Я могу писать только о том, что мне близко и дорого, чего жаль, что хочется спасти в памяти. И я душу отдал этому. Я кружу возле одного и того же. Может, хватит? Кроме того, мне нравится подольше жить с тем, что хочется удержать. Я знаю, лирика моя иногда мне мешала. Я совершенно не раскрылся в характерном и веселом качестве. А я ведь по натуре человек игривый. Теперь уж поздно жалеть. Как часто разыгрывал я сцены в теплом кругу! И не писал в таком ключе. Но в романе о Екатеринодаре есть кое-что в хохлацких натурах, например в Луке Костогрызе. Гоголь раскрыл меня меньше, чем Бунин.

– У Вас много повестей и рассказов-путешествий. Причём, это и путешествие во времени, и в пространстве одномоментно. Знаю, Вы и сейчас любите ездить, много фотографируете – «на долгую память». Где бы Вы хотели побывать? О каких краях тоскуете?

– Я очень люблю Константина Николаевича Леонтьева. Но матушку его Федосью Петровну Карабанову, ее воспоминания об отступлении в 1812 году, об императрице Марии Федоровне и родовой усадьбе я полюбил не меньше. Я долгие годы не мог найти имение Кудиново в Юхновском уезде и наконец удостоился побывать там дважды! Там несколько дачных домиков и старая, не раз упомянутая Константином Николаевичем в повести и в записях липовая аллея. Я ходил там с таким же печальным трепетом, как и в Михайловском–Тригорском или в есенинской деревне Константиново в 1958 году. Так мне хочется пожить в Кудинове осенью не меньше месяца! Найти неподалеку в сельце Велье могилу Федосьи Петровны. Я живу и жалею, что Леонтьев сжег многотомный роман «Река времен». Его полстранички о Пушкине в статье о Толстом я читаю как грустную элегию. Еще я хотел бы так же недолго пожить возле Тригорского и раз, два, три навещать Голубово, где жила Евпраксия Вревская (Вульф), вознесенная Пушкиным в века. Мое чувство к любимым писателям такое же простодушное, как во времена моего студенчества и учительства.

В Ельце, в Озерках, в Васильевском и особенно на пустых пядях деревень Колонтаевка и Осиновые Дворы я острее чувствую художественную гениальность Бунина и жалею его косточки, которые, кажется, все еще горюют в католической французской земле.

– Пишется ли Вам сейчас? Возраст солидный, патриарший. Что не успели написать?

– В завершение творческого пути побольше надо думать и писать о глубоко личном. Художники чаще и усерднее писателей создают себе же на память портреты своих друзей, жен, детишек, возлюбленных, близких их душе знаменитостей и т.п. А писатели увлекаются «великими задачами» и даже средние из них пытаются что-то перевернуть, «изменить к лучшему». И это неплохо. Но даже Бунин об отце, матери ничего в общем-то не написал. Чуть-чуть. Правда, написал изумительно. Вот и я, грешный, перебрал как-то в памяти теплый круг окружения (с детства и по сей день) …и что же? Так и останутся не запечатленными, неизвестными моей прозе очень дорогие мне спутники жизни и родня в том числе. Ведь даже литераторы, которые были мне не писателями только, а просто хорошими дорогими товарищами, имели, так сказать, право на изображение. О любви к жизни, о тех, без кого биография твоя была бы скудной, не сочной, не такой интимной, как раз и не писали мы. Все «проблемы, проблемы», а порою какая-то общественная месть занимали наши головы. И даже в старом моём романе «Когда же мы встретимся?» (о друзьях-товарищах вроде) ничего глубокого, подробного благодарного, о чем сказал вначале, я не коснулся. Сколько достойных положительных людей бездарно забыто «чудесным лиричным» (слова обо мне композитора Георгия Васильевича Свиридова) писателем Лихоносовым! Всех подряд и не надо трогать, но самых-самых-то почему не увековечил?! Для себя, прежде всего! Вот о чем жалею. А теперь уж поздно. Но к роману «Когда же…» я приставлю, наверное, одну-две части и заполню дружеские пустоты. Я оставил героев тридцатилетними, а уже наша судьба на земле достигла прощальной кротости…

Беседу вела Лидия Сычёва

апрель 2016

Впервые опубликовано в ЛГ,  № 17 (6551) 27-04-2016

Другие статьи, рассказы, эссе Лидии Сычёвой читайте здесь

Книги здесь или здесь