Лидия Сычева: проза

Судьбой назначенный

Рассказ

Когда отцветающая сирень пахнет полынью, когда липы на бульварах смыкаются кронами, а дорожки парка «Динамо» на ладонь заметены тополиным пухом, тогда они и встретились.

Саша Темников спешил с вокзала домой. В «парадке», в накремённых ботинках, с черным кожаным «дипломатом», который он то и дело перекладывал из руки в руку. Чувства сплелись в клубок: надежда, боль, ожидание, тревога. Какой стала теперь Лена? Что они скажут друг другу?

Она увидела солдата издали, и, хотя знала, что это не мог быть Саша – ему служить ещё две недели, сердце её, тревожно ёкнув, вдруг забилось лихорадочно, быстро. Лена шла к свекрови, несла свадебные фото. Снимками она осталась недовольна, хотя Олейчук позвал во Дворец бракосочетаний лучшего мастера в городе.

Да, прекрасно вышли платье, пелерина, фата и розы, отлично сидел костюм на женихе, а уж галстук она завязала ему узлом, который подсмотрела в иностранных журналах. Респектабельны и солидны гости, торжественно-значительна дама, что их регистрировала. Здорово был пойман момент обмена кольцами. Бокалы с пузырьками шампанского, традиционный, торжественно-церемонный поцелуй.

Лена замечательно красива на свадебных фото, а Олейчук смотрелся барином, денди. Но всё же ей казалось, что у неё неуверенный, виноватый вид, а Эдик, напротив, слишком самодовольный, победительный.

«Нет, не Саша», – успокоилась она. Солдат был чуть выше ростом, чуть тоньше в талии, чуть шире в плечах. Он шёл четким, уверенным шагом. Вот она уже различает черты лица…

«Саша!»

Она замерла, не в силах пошевелиться.

«Как могло так совпасть?!»

Досада, стыд, жалость к себе, жалость к нему, страх (вдруг кто-то из знакомых увидит!), ужас, смятение – она стояла, прижав сумочку с фотографиями к груди, будто боялась, что их отнимут.

Сотни, тысячи раз он потом возвращался к мигу их встречи. И удивлялся внезапной зоркости, которая вдруг посетила его. Он увидел будто бы всё сразу – и настоящее, и прошлое. Саша мгновенно, будто владел чудо-фотоаппаратом, запечатлел и её растерянность, и тонкое обручальное колечко, и припухшее лицо, и полные груди, к которым она прижимала дурацкую бело-серую сумку (из неё торчал большой плотный конверт), и чуть раздавшееся вширь тело, и непривычно, слишком «по-женски» подведенные глаза, и её новую блузку с легкомысленными воланами, и юбку-колокольчик (голубую), и босоножки – простые, белые. Он остро ощутил её чуждость, отстраненность.  И смутное видение мелькнуло в сознании – невнятная, согбенная фигурка воришки, крадущегося вдоль глухой стены.

«Она будет несчастна».

Он будто читал книгу жизни, видел страницу с уже предначертанной судьбой.

Всё, что он так тщательно готовил для решающего разговора, теперь не годилось.

«Как же так, Лена?»

Она увидела вопрос в его глазах. Это был не упрёк, не сожаление, не гнев, не отчаяние. Изумление! Она словно оказалась перед всевидящим судией, и с ужасом почувствовала, как что-то надломилось в мире, изменилось, треснуло, что ход её жизни нехорошо повернулся.

Ответить было нечего. И тогда она поспешила переложить вину на него. Она – изменница, но виноват – он!

Два года назад, когда Сашу забирали в армию после первого курса института, да, она обещала ждать, сидела рядом на проводах, смущаясь пристальных взглядов его родителей, родни. И очень долго Лена аккуратно писала письма, прилежно училась, даже в кино выбиралась нехотя.

А жизнь, единственная, проходила мимо!..

Саше тоже досталось: он попал в Афганистан выполнять «интернациональный долг». Но при чём тут Лена?!.. Саше просто не повезло.

Шли месяцы. Их поцелуи, мечты, всё, что было прежде дорого, уплывало в туман прошлого, в дымку неопределенности.

Зато Олейчук стал реальностью. Если ему что-то нравилось, Эдик брал, не спрашивая, не рассуждая, сминая сопротивление, и считал, что так и до́лжно. Может, она тоже желала решительности разбитного старшекурсника?! А ещё – шикарных букетов, щедрых подарков, походов в дорогие рестораны. Хотя… Не в этом дело! Просто ей стало жаль своей молодой жизни. Надоело сидеть взаперти непонятно ради чего.

Весь рой доказательств, оправданий, раскладов, объяснений, вихрем пронесся в её сознании. И всё получалось логично, когда она прежде рассуждала сама с собой («ах, нехорошо всё-таки с Сашей вышло!» – об этом она тоже думала и морщилась от неловкости); но теперь, когда они так нежданно-негаданно столкнулись («будто подстроил кто!»), все аргументы рушились. Перед ней стоял не скромный юноша с чистыми, акварельными чертами лица, которого она помнила, а молодой мужчина, собранный, требовательный. Глаза его, большие, страдающие, смотрели на неё с изумлённым, будто бы даже прощающим сочувствием.

И вдруг всё, что так радовало, что доставляло столько волнений – упоение страстью, свадьба, крики «Горько!», привязанность к Олейчуку – всё показалось чужим, ошибочным.

«Зачем я за него вышла?!.»

Ощущение ужасной беды на миг захватило Лену. Плечи её опустились.

Она ждала, что Саша что-то скажет и тогда, как за соломинку, она ухватится – за любые его слова, и – спасётся, «выплывет».

Саша молчал.

Ничего нельзя было изменить!

Он ещё раз внимательно и долго посмотрел в её лицо. Нет, он не мог в ней ошибиться! Это всё равно, что ошибиться в самом себе! Точно так, как тайфун, ураган, пожар или песчаная буря ударяют по налаженной жизни, так и в их отношения вторглось что-то роковое, ужасное.

«А как же любовь?»

Кончики его больших, чувственных губ дрогнули. В горле пересохло.

«Только бы не оглянуться! Только бы не оглянуться!»

Он шагал прямо, механически, холодный пот катился из-под фуражки. Он чувствовал, как взмокла спина под кителем.

«Прощай, прощай», – в висках стучали вразнобой молоточки. 

Она долго смотрела ему вслед.

«Надо бы ему что-то сказать… Хотя бы извиниться, что ли…»

Может, и хорошо, что они сразу встретились! Ничего не надо объяснять. А жить надо – легко. У Эдика всегда всё в ажуре.

***

«Трезвость – норма жизни» – гласил плакат на гастрономе. Улыбчивые рабочий и работница, одетые в комбинезоны, стояли у станка, и, наверное, лидировали в социалистическом соревновании.

У Саши в дипломате были две бутылки «Пшеничной» – дефицитный товар в пору антиалкогольной компании. В укромном местечке, за магазином, он выпил полбутылки. Потом ещё. Хмель не брал, волны ожесточения поднимались в нём и тяжело падали. Сердце кричало.

Он допил натощак бутылку, и, наверное, разрыдался бы от жалости к себе, если бы не два «колдыря», вынырнувшие из-за кустов. Мужики искали, чем полечиться. Он отдал им без сожаления вторую бутылку и, качаясь от горя, побрёл домой.

Когда Лена перестала отвечать, он сразу заподозрил неладное. Пометавшись несколько дней в неведении, он написал старосте их группы, общительной хохлушке по прозвищу «Галя-всё-знает». В письме аккуратно спрашивал: не случилось ли что с Леной? Не заболела ли она?

Староста мгновенно внесла ясность. Галя-всё-знает рубила с плеча: «Темников, невеста твоя сбежала к другому и собирается замуж. Не жалей, всё к лучшему – не ты первый, не ты последний. Перестань бомбить Назарову письмами, она их даже не читает. Деканат тебя ждёт, возвращайся. Будь мужчиной. Не куксись!»

Нет, он не верил, что такое возможно. «Лена дождись меня приму любое твоё решение люблю тебя всегда», – Темников отправил из Термеза срочную телеграмму.

Он демобилизовался раньше (в счет отпуска), и, пока добирался на перекладных до родного города, много раз представлял себе их встречу, объяснение. Проигрывал разные варианты: от спасительного до катастрофического. Но всё оказалось проще, обыденней.

На следующий день Саша не сразу понял, где он: узкая мягкая тахта, стеллажи с книгами во всю стену, пение птиц, тополь тянет ветку в открытое окно. Дома! Какое же счастье – быть дома!

Но тут же он вспомнил вчерашнюю встречу с Леной, и, чтобы сдержать стон боли, закусил край наволочки. Жгучие слёзы побежали по щекам.

Мужчины не плачут?.. Тело его сотрясалось от рыданий. «Боженька, я не смогу без неё жить!»

***

Сознание рвалось. Тошнота подкатывала цунами. «Смерть, лучше смерть», – просила она. Боль была невыносима.

Над пациенткой склонился хирург – в шапочке, очках, маске, раздвинул ей пальцами веки, чтобы увидеть мутный, огромный зрачок.

Ассистент скороговоркой докладывал:

– Елена Антоновна Олейчук, тридцать лет, группа крови – вторая положительная. В результате ДТП – резаные раны лица и кистей рук, переломы костей лицевого черепа, перелом левой ключицы со смещением, перелом пятого и шестого ребра справа, закрытый перелом бедра…

Пыточные клещи боли, кажется, отпускали её, и нечеловеческое страдание замещалось гулкой чугунной тяжестью. Лена попыталась подать голос, но провались в глубокую яму наркотического сна.

Она очнулась через сутки в реанимационной палате, в гипсе, вместо головы – белый кокон с прорезями для глаз и рта.

Первым её словом было:

– Марик…

И – счастье: у сына, он был на заднем сиденье, ни одной царапины! У Олейчука – только два синяка. Муж ехал на встречу к банкиру, она попросила подбросить их до школы. Эдик всегда нарушал правила, и всё ему сходило с рук. Но не в этот раз! Уходя от лобового столкновения, Олейчук крутанул руль, подстав под удар Лену.

Красавица «Ауди» разбита в хлам. Лена – тоже.

Полгода она пролежала в областной больнице. Консилиумы, операции, врачи, перевязки. Хирурги по кусочкам собирали её лицо.

Увидев первый раз себя в зеркале, Лена потеряла сознание.

«Лучше бы я умерла!»

Люди с такой внешностью не имеют право на жизнь, они – её оскорбление.

– Мама, я тебя боюсь, – плакал Марик. (Его наконец-то пустили к матери.)

– Жуть! – сказал Олейчук. – Лена, прости, я женился на красавице, а не на уродке.

Она и опомниться не успела, как оказалась разведенкой без алиментов – официально Эдик нигде не работал.

Она осталась один-на-один с судьбой. Родители, подкошенные её несчастьями, тихо сошли в могилу: сначала мать, потом отец, Денег не было – все сбережения утекли на взятки врачам, на знахарей и гипнотизёров (к ним она тоже кидалась в отчаянии), на дорогие лекарства.

Ничего не помогало!

Олейчук быстро утешился – вскоре после развода он стал счастливым отцом в новом браке. О первой семье вспоминал дважды в год – на День рождения Марика и 1-го сентября, подкидывая немного деньжат.

Уборщица в гостинице – потолок её карьеры. Да и туда взяли по знакомству, из жалости. Помогли бывшие однокурсники, а Галя-всё-знает даже организовала сбор денег, когда ей было совсем худо.

***

Они жили с Мариком в двухкомнатной родительской квартире, дом был добротный, в центре города. Отец Лены когда-то работал инженером на оборонном заводе (предприятие давно закрыли, из цехов вывезли оборудование на металлолом, а корпуса теперь сдавали под склады). С балкона открывался вид на пологий склон, ведущий к реке. Раньше он был застроен частным сектором, теперь здесь появились жилые высотки, дворцы богачей, причудливые офисные здания. Кое-где ещё держалась старина – милые домишки с вишнёвыми садами, палисадники из штакетника, крохотные огородики.

Она решила обновить комнату Марику, оклеить её новыми обоями, выбросить хлам. Разбирая старый книжный шкаф, Лена наткнулась на тугой газетный свёрток, спрятанный за собранием сочинений Моэма.

Это были письма Саши Темникова. Несколько конвертов не распечатаны.

Она сидела на тонком узорном ковре, с душевной болью перебирая постаревшие тетрадочные страницы с мелкими, чёткими буквами.

«Милая моя, единственная, несравненная, любимая Леночка!»

А вот Олейчук никогда не говорил таких слов. Он ей внушал, что красивые чувства – глупости. Что телячьи нежности – вредны. Жизнь – жесткая, в ней надо урвать кусок. Дело надо делать, а не болтать!

«Когда выпадает свободная минута, я сразу же думаю о тебе. Ночью я мечтаю, как мы будем гулять в парке «Динамо». Все будут завидовать нашему счастью. Знаешь, о чем я ещё думаю? Какой красивой была бы жизнь, если бы все любили друг друга так, как мы с тобой!»

Отцу сразу не понравился Олейчук, с первого взгляда. Она подслушала разговор с матерью: «Не верю я ему! Мутный он, ненадежный». А Лена думала по-другому: красавец, спортсмен! Хозяйственный, родители богатые. А Саша – слишком добрый. Непрактичный.

В институт Темников после армии не вернулся. Кто-то рассказывал: Саша уехал на Севера, на заработки.

Теперь, наверное, у него всё хорошо: жена, дети, работа… Как растревожили её эти старые, наивные письма!

«Лена, что бы ни случилось с тобой, знай: всегда и везде, пока я жив, я буду любить и помогать тебе».

Всю ночь она не спала. То садилась на кровать, то подходила к окну, смотрела вниз, на пустой кусок асфальта под фонарём. Закрывала и открывала створку окна. Пришла на кухню, заварила чай. Да так и сидела над не выпитой чашкой, невидяще глядя в стену.

Зачем она погубила свою жизнь?!

Олейчук предал её, бросил. Так ведь и она предала Сашу!..

Тяжесть этой ночи, беспричинная тревога не ушли ни завтра, ни послезавтра.

А тут ещё Марик... Перед тем, как бросить джинсы в стирку, полезла в карманы. А там – крошечный целлофановый пакетик с измельчённой травой.

«Наркотики!»

Еле дождалась сына с улицы. Перетрясла всю одежду, перевернула вверх дном комнату. Как она кричала, как умоляла его! Отхлестала полотенцем, рыдая и причитая в голос.

«Мам, да успокойся ты! Взял, чтоб парню передать. Я не принимаю, что я, дурак?»

«Заработать захотел? Денег мало? В тюрягу сядешь!»

Истерика нарастала. Марик пулей выскочил из квартиры.

«Я для него – никто! Ненужный я человек, конченый. Уродина».

Открыла коробку с лекарствами, стала глотать таблетки без разбора, пополам со слезами.

Почуял ли Марик беду? Или за вещами забежал? (Когда ругались, кричал он, что не может больше в этом кошмаре жить.)

Марик спас её. Вызвал «скорую», позвонил Олейчуку, тот поднял на ноги всех, кого возможно. Откачали Лену.

Эдик сказал: «Я мог бы упечь тебя в дурку и лишить родительских прав, но на первый раз прощаю. Запомни это и больше не чудесь».

И заржал как конь: «Бу-га-га».

Бессердечный циник! «Крупный рогатый скот», как говорит о нём Галя-всё-знает.

Лена совсем потерялась в жизни. Никакого просвета. А Марик пустился во все тяжкие. Учится кое-как, где-то пропадает. Отбился от рук, мать слушает снисходительно, вполуха.

Однажды зазвонил телефон. Мужской голос, тренер по лёгкой атлетике. «У Марика способности. В него надо вкладывать деньги, силы. Готов хлопотать, чтобы вашего сына забрали в спортивный интернат, в школу олимпийского резерва».

Страшное волнение охватило Лену. Что делать? Держать Марика дома, возле юбки? Она с ним не совладает. Парню нужен пример, авторитет. Отправить «в люди», в интернат? Жалко! Заклюют. Полусирота – отец то ли есть, то ли нету.

Не с кем посоветоваться. Олейчуку всё равно, он и слушать не стал: «Это ваши проблемы».

Позвонила Гале-всё-знает. И, надо же, везение: у неё в этом интернате шурин работает. Галя пообещала, что за Мариком присмотрят, а будут обижать, так пусть к дяде Васе обращается, тот быстро шороху наведет. И, кстати, хорошо, что Лена позвонила, у Гали пропадают два билета профсоюзных – поездка в старинный город Гусев. Музей, прогулка, монастырь древний с чудотворным источником и парк этнографический. И всё – за копейки.

***

Лена так ни на одно свидание не собиралась, как в эту поездку. Сразу решила, что лицо никому показывать не будет. Платочком лёгким завесит, так, чтобы одни глаза были видны. Хорошо, что поездка паломническая, все женщины православные, не будут модничать.

Марика, правда, она не уломала. Стал прикидывался больным: мол, в голове у него гудит, в животе крутит, в автобусе укачивает, и вообще, что он там забыл?! Ясно дело: стесняется матери. Махнула рукой: пусть дома сидит! Она сколько лет никуда не выбиралась, ничего кроме больниц, грязных полов и унитазов не видела.

На сердце и тревожно, и радостно – всё какая-то перемена. Крестик она никогда не носила, а тут достала из шкатулки – мамин подарок. И цепочку к нему тонкую, серебряную. Лена иногда заходила в храм – свечки поставить. Хотя и не очень верила, что поможет, но – на всякий случай.

Место ей в автобусе досталось у окошка, и она, не отрываясь, смотрела: поля зелёные, перелески кудрявые, а вот серебристой змейкой мелькнула река, а вот серые домишки сиротливо притулились у дороги, а вот береза белая, резным листом изукрашена. Вот мужика на велосипеде они обогнали – к раме коса прикручена, а вот козы на лужке пасутся, и два козлёнка при них – белый и белый с черным пятнышком на боку.

Экскурсовод Федя, школьный учитель истории, старинный город Гусев подал с таким шиком, так задурил путешествующим голову царями, князьями, эпохами, что, кажется, в Париже и то меньше достопримечательностей. И облупленные фасады домов, и бедные улицы с побирушками, не говоря уж про краснокирпичные строения Введенского мужского монастыря – всё после рассказов Феди у паломников вызывало умиление.

 Гостиница «Центральная», где их разместили, была самой простой – с обшарпанной, советской ещё мебелью, с истертыми покрывалами и рассохшимся паркетом. За стойкой регистрации сидела старушка в стеганой жилетке и вязала носок из козьей шерсти.

В номер Лену поселили вместе с Евдокией Мироновной, женщиной доброй и богомольной. Она сразу взяла шефство над ней: заставила снять с лица «занавеску», покормила лапшой быстрого приготовления (кипятильник и «сухой паёк» у Мироновны всегда при себе), напоила чаем и начертала план на завтрашний день.

– С утра нам дали свободное время, кто спать будет, кто на базар пойдет за деревенским маслом, оно тут славное, а мы с тобой, Ленушка, давай сходим в храм к ранней обедне. Наши пойдут позже, по расписанию. А я, гляди, ранние службы люблю! Ни толкотни, ни духоты, и на душе просторнее.

После хлопотливого дня Лена долго не могла заснуть. Как там Марик? По телефону отвечал – «всё нормально». Голодный, небось, сидит, хотя наготовила ему много, по кастрюлькам разложила, на бумажке всё написала.

Потом Лена стала вспоминать людей из автобуса. Федю, который так ловко «врал» и «заливал» про Гусев, благостные семейные пары – видно, что люди не первый раз на богомолье выехали, двух девушек-подружек с нечистой кожей, отчего, наверное, они и жались по углам, всё время отходя в сторонку от группы. Глупенькие, посмотрели бы на Лену!..

Ранним утром шли они с Мироновной в храм. Город Гусев, умытый скорым ночным дождём, сиял. Пахло липовым цветом, благоухали махровые пионы на самодельных клумбах. Соперничая, перекликались петухи во дворах, и так было свежо, легко, грустно и радостно – одновременно.

– Как пригож Божий мир! – вздыхала Евдокия Мироновна. – Живи – не хочу!

В этом торжественном раздумье они вошли в старые монастырские ворота.

В храме было малолюдно, две старухи с клюками сидели на длинной скамейке у стены, монашек монотонно читал непонятное из старинной толстой книги. Христос смотрел с высоты, из самого донышка купола – горько-свободным, спокойно-величественным взором.

Пахло воском, ладаном, сыростью, луговыми травами (у некоторых икон стояли букеты из ромашек, колокольчиков).

«Вот и жизнь прошла».

Лена даже оглянулась в удивлении – будто вслух кто сказал.

Она прижалась лбом к прохладному кирпичу колоны, да так и замерла. Что-то строгое и печальное затянули певчие, а монашек всё читал и читал грустное и божественное по церковной книге.

– Пойдём, – трогая за плечо, сказала ей Мироновна.

Лена повиновалась.

Они прошли мимо небольшой кучки верующих, свернули за колонны вправо и оказались в уютном крыле храма, отделенном от главной части. Возле высокого косого столика стоял монах с усталым лицом, с опавшей черной бородой.

Мироновна подвела Лену поближе к нему.

– Батюшка! Женщина эта никогда у исповеди не была.

Монах кивнул.

Лена осталась с ним наедине.

Молчание длилось.

– Вот, – сказала наконец Лена и убрала с лица «занавесочку».

Монах взглянул на её уродство, и ни одна чёрточка в нём не дрогнула, будто он каждый день видел такое чудо-юдо.

Стыд её сковывал. Она была не в силах разомкнуть губы.

– Я… Давно это было… Больше пятнадцати лет прошло… – Лена наконец заговорила, и с ужасом слушала свой голос – чужой, заискивающий.

Она заплакала так горько, покаянно, что монах легонько коснулся её плеча, как бы предостерегая её, поддерживая.

– Аборт? – тихо, сочувствующе спросил он.

Лена, всхлипывая, замотала головой.

– Измена?

Она кивнула.

– Говорите, вам легче будет. Не торопитесь.

Она закрыла глаза, и, выталкивая из себя слова, сбивчиво начала:

– Саша Темников… я обещала ждать его… письма друг другу писали мы…

***

Ни на экскурсию в краеведческий музей, ни на прогулку по вечернему Гусеву Лена не пошла. Лежала в номере, накрывшись простыней с головой. «Устала после службы, – объясняла Мироновна любопытствующим. – Завтра в дорогу, сил набирается».

Отец Георгий тоже лежал пластом в своей узкой, похожей на пенал, келье. Отпросился у настоятеля – резко занемог после утренней службы. Головокружение, ноги подкашиваются. Ослабел что-то. «Может, перемена погоды или магнитная буря? – настоятель в миру был геофизиком и климату придавал первостепенное значение. – Идите, отец Георгий, трапезу вам принесут».

Монах лежал на своем твердом ложе как в гробу – вытянувшись на спине, сложив руки на груди. Он глубоко и прерывисто вздыхал, вспоминая тяжелую исповедь.

«Как вы думаете, простит ли меня Саша?»

«Бог простит!»

«Может, мне найти его нужно?»

«Считайте, что вы его уже нашли. Если ваше раскаяние искренно, Бог его примет».

«А Саша?»

«Склоните голову, я сейчас прочитаю разрешительную молитву».

Отец Георгий встал и тяжело шаркая, подошел к полочке с книгами. Отодвинул их в сторону, достал небольшой пакет. Снял целлофан, развернул желтую, потертую на сгибах газету.

Это были письма Лены, которые когда-то она присылала в армию Саше Темникову.

Отец Георгий стоял на коленях перед иконой Спасителя и, прижимая письма к груди, горько-горько плакал.

2018

Опубликовано в книге «Мёд жизни»

Автор: Лидия Сычева

Книга «Три власти»  в «Лабиринте»

Рассказ в исполнении Светланы Копыловой смотрите и слушайте здесь:

Все публикации